Историзм и художественные приемы организации поэмы

Дух революционного романтизма пронизывает всю поэму и определяет характерное для нее единство гражданского пафоса, лиризма и сатирического обличения.

Идейную вершину поэмы составляют «военные» седьмая и восьмая песни. Эпиграфом к ним могло бы быть классическое определение Вольтера: «Война есть бедствие и преступление, заключающее в себе все бедствия и все преступления». Любопытно, что эти песни следуют непосредственно за «гаремными» [IV-VI]. Опять возникает характерный для поэмы контраст: пародия на романтический стиль изображения «восточных» страстей, признанными мастерами которого были сам Байрон в юности и его друг Томас Мур, непосредственно предшествует трагическим сценам страдания и разрушения; легкое, непринужденное повествование сменяется исполненными гражданской риторики обличениями войны.

Обращаясь к воображаемым потомкам, поэт восклицает:

But may their very memory perish too!-

Yet if perchance remembered, still disdain you 'em

More than you scorn the savages of yore,

Who painted their bare limbs, but not with gore.

[VIII, 136]

Высокий обличительный пафос сочетается у Байрона с язвительной иронией. Так он выдает себя за «неукротимого патриота», который не может заставить себя сказать о своих врагах хотя бы слова правды и находит, что.

I’d rather tell ten lies than say a word

Of truth;—such truths are treason; they betray

Their country; and as traitors are abhorred,…

[VII, 22]

Единственная война, которую оправдывает Байрон, — это война за освобождение человечества [VIII, 4,50−51]. Все же остальные войны ведутся во имя корыстолюбивых монархов, которые льют кровь, как воду, в заботе о власти и умножении своих богатств. Ложная мораль и ложная религия правящих классов отвергается Байроном во имя «глубоко человечных этических идеалов», так же — во время истинного патриотизма — высмеиваются фальшивая героика, романтизация войны и угодливое преклонение перед ее вдохновителями, коронованными деспотами. Именно таким деспотом рисует поэт Екатерину II [IX-X].

Характеристика преступной политики императрицы сочетается с обличием ее безнравственности, осуждение политическое неотделимо от суждения морального. В центре внимания Байрона — неограниченная власть самодержицы и ревнивое подобострастие ее придворных, пресмыкающихся перед ее троном ради корыстолюбия. В остальном же, изображение императрицы и двора лишено исторической конкретности. Недаром Байрон проводит прямые параллели между русской царицей и турецким султаном, которого, в свою очередь, иронически сравнивает с английским королем Георгом IV. «Русский» эпизод «Дон-Жуана» представляет собой обобщенно-сатирическое изображение любого европейского двора, любого европейского великосветского общества. Намеки на специфические русские социальные условия здесь крайне немногочисленны.

Несравненно более исторически и реалистически верна та часть, которая посвящена Англии [X-XVI]. Поэтому «революционный смех» поэта звучит здесь особенно беспощадно. Сатира его в этих песнях основана на постепенно возрастающей конкретизации. От общего (изображение английской действительности в целом) через более частное (то есть характеристику высшего общества) Байрон переходит к индивидуальному — зарисовке отдельных лиц и судеб, их взаимодействия и обусловленности реальными социальными условиями.

Байрон начинает с широко, обобщающей картины буржуазно-аристократической Англии, ее реакционной внешней политики, продажного правительства и бесчестных чиновников, ее подчинения воле всесильных банкиров:

How all the nations deem her their worst foe,

That worse than _worst of foes_, the once adored

False friend,… [X, 67]

Характерные особенности Англии — таможни и высокие пошлины, которые она взимает даже с волн морских. Ее государи носят короны, как дурацкие колпаки, а ее истинные хозяева — это финансисты, обладатели гигантских капиталов; ее парламент превратился в налоговую западню, солдаты давят копытами своих лошадей народ, на долю которого теперь выпадает лишь «жидкое пойло» вместо прежнего крепкого пива.

После этой общей картины Байрон сосредотачивает свое внимание на так называемых высших кругах английского общества, которые определяют его политику, его законы и его мораль [XI, XII песни]. Ничтожество, паразитизм — вот подчеркнутые поэтом черты сильных мира сего:

Don Juan saw that Microcosm on stilts,

Yclept the Great World; for it is the least,

Although the highest: but as swords have hilts

By which their power of mischief is increased,

When Man in battle or in quarrel tilts,

Thus the low world, north, south, or west, or east,

Must still obey the high[635]—which is their handle,

Their Moon, their Sun, their gas, their farthing candle.

[XII, 56]

Байрон подчеркивает несправедливость общественных отношений, при которых духовное бессилие и пустота представителей высшего света не лишают их права навязывать свою волю народному большинству. Поэт обличает идеологические средства, с помощью которых утверждается и поддерживается эта несправедливость. Он с отвращением говорит о продажной печати, которая, покорствуя правительству, всеми силами стремится скрыть истинное положение вещей:

Oh! ye great authors luminous, voluminous!

Ye twice ten hundred thousand daily scribes!

Whose pamphlets, volumes, newspapers, illumine us!

Whether you’re paid by government in bribes,

[IX, 35]

Еще более сильным средством является ложь, замаскированная ханжеством и лицемерием — «политическим, поэтическим, религиозным, моральным», о котором с раздражением писал Байрон.

Иронически используются в поэме Байрона библейские, евангельские и вообще — религиозные образы. Бросая вызов господствующему ханжеству, Байрон насмешливо уверяет, что его самого благочестие посещает только во время болезни:

The first attack at once proved the Divinity

(But that I never doubted, nor the Devil);

The next, the Virgin’s mystical virginity;

The third, the usual Origin of Evil;

The fourth at once established the whole Trinity

On so uncontrovertible a level,

That I devoutly wished the three were four—

On purpose to believe so much the more.

[XI, 6]

Используя фразеологию библейских десяти заповедей, Байрон излагает свои литературные взгляды: «веруй в Мильтона, Драйдена, Попа, не сотвори себе кумира из Водсворта, Кольриджа и Саути» [I, 205].

Одним из стилистических нововведений Байрона является широкое использование в поэтическом языке более или менее устойчивых фразеологических сочетаний-просторечий — для того, чтобы их задорно-непринужденный, бытовой, реалистический дух контрастно выделялся на общем фоне.

There were four Honorable Misters, whose

Honour was more before their names than after. [XIII, 86]

Многообразие этих сочетаний, с одной стороны, способствует расширению языковых границ, а с другой — придает поэме еще большее познавательное значение: ведь каждый новый словесный оттенок, каждое новое понятие, придает наблюдениям Байрона особый блеск и отточенность.

Обобщающее значение имеют в поэме Байрона самые «нейтральные», казалось бы, слова. Слова, употребленные в простейшем, прямом смысле, составляющие сухой перечень, ложась рядом, составляют рисунок иронический, реалистический, типичный и преодолевают свою лексическую нейтральность. Чрезвычайно показательно в этом смысле перечисление развлечений, которым предаются благородные посетители замка Амондевиллей. Таков же и иронический каталог прелестей английских берегов — «Of white votes, white necks, blue eyes, bluer stockings, tithes, taxes, duns, and with double knockings» [XII, 67].

Многочисленные выразительные средства, использованные Байроном для создания целой серии карикатурных фигур, могут быть обобщены тем определением, которое сформулировал Н. Г. Чернышевский: источником комического является «пустота, бессмысленность формы, лишенной содержания или имеющей претензию на содержание, несоразмерное ее ничтожеству». Для разоблачения этой несоразмерности Байрона часто как бы разлагает общее понятие на составляющие его элементы:

In the great world,—which, being interpreted,

Meaneth the West or worst end of a city,

And about twice two thousand people bred

By no means to be very wise or witty,

But to sit up while others lie in bed,

And look down on the Universe with pity, —

Juan, as an inveterate patrician,

Was well received by persons of condition.

[XI, 45]

Байрон сатирически изображает то подобие бурной и разнообразной деятельности, которой предаются представители света. Мужчины, говорит Байрон, охотились, чтобы провести время, перекладывали книги с места на место, критиковали картины, осуждали оранжереи, вели рассуждения по поводу газет и ждали обеда, устремив глаза на часы [XIII, 101−102]; дамы гуляли, пешком или верхом, пели или репетировали последние заграничные танцы, обсуждали новые моды и переделывали по последнему фасону свои шляпки [XIII, 104]; по вечерам — банкеты, вино, разговоры, дуэты, иной раз танцы, флирт, сплетни… охотники вновь переживали охоту на лисиц и ложились спать скромно, в десять вечера [XIII, 107−108]. Чем более Байрона подчеркивает разнообразие занимающих высшее общество интересов, тем отчетливее картина духовной бедности, которую не может победить механическое внешнее разнообразие. Из немногих точных, реальных деталей складывается типичная картина душевной пустоты, умственной скудности, характерной для «коммерческой и очень педантичной» Англии [XII, 68]. Из тонко подмеченных мелких бытовых штрихов слагается обличие удручающего ничтожества тех классов, которые притязают на руководство обществом.

Не ограничиваясь этической критикой правящих кругов, Байрон показывает, что моральная низость и лицемерие неотделимы от политической бесчестности, от нарушения элементарных политических прав народа. «Спаситель народов» Веллингтон купается в роскоши, в то время как «спасенная нация» стонет под тяжестью ярма [IX, 5]. «Ирландия умирает с голоду», но «великий Георг весит семь пудов» [VIII, 126].

Речь может идти о Новом свете и о Старом, о его радостях или страданиях, о роялистском или либеральном Конгрессе, им управляющем, — независимо от всех этих различных вариантов и миром, и Конгрессом, и политикой правят банкиры. Различие их национальности или вероисповедания, иронически подчеркнутое Байроном, решительно ничего не меняет в тяжести накладываемого или ига. Чем больше нагромождение контрастов, тем более явными становится единый источник, едина пружина всего существующего общественного строя.

Высокие слова о жалости и благоговении пред гибнущей славой и былым достоинством родины чередуются с оборотом низкого стиля, передающим чувства человека, который видит, что «летит ко всем чертям страна родная» [X, 66], и завершаются приподнято-патетическими словами, полными возмущения, горечи и сожаления о позорной роли Англии — «тюремщика наций» [X, 68]. Таким образом, личное чувство поэта дает о себе знать на всем протяжении поэмы. Эпическое повествование поминутно прерывается лирическими излияниями, насмешки над традиционно-поэтическими и романтическими представлениями переплетаются с горькими сетованиями на неблагозвучие мира, в котором поэзия и романтика либо иллюзорны и переходящи, либо подвергаются разрушительному действию пошлости.