Эпиграмма: пересечение жанров

Эпиграмма: пересечение жанров

Всякий жанр, функционируя, претерпевает изменения. «Давать статичное определение жанра, — пишет Ю. Тынянов, — которое покрывало бы все явления жанра, невозможно. Жанр смещается, перед нами ломаная линия его эволюции».

Долгий путь эпиграммы уже неоднократно прослежен. Указаны и черты сходства и различия эпиграммы с другими жанрами. Попробуем совместить хронологию с типологией и проследить, как «родственные связи» эпиграммы с другими жанрами проявляются в контексте различных эпох. Таким образом, приняв за аксиому следующие жанровые признаки сегодняшней эпиграммы: краткость, адресность, сатирическую направленность, а в структурном отношении — обязательное наличие пуанта, обратимся к наиболее спорной стороне жизни эпиграммы — ее типологическим характеристикам на разных этапах развития жанра.

Те или иные признаки жанра становятся доминантными в различные эпохи в силу целого ряда обстоятельств социального, психологического, бытового, эстетического характера и закрепляются как жанрообразующие в течение достаточно длительного времени. Вписанная в жанровый контекст эпохи, эпиграмма, изменившая свои жанровые доминанты, в большей или меньшей степени начинает посягать на характерные признаки смежных жанров. Именно в такие периоды размывается жанровый канон, эпиграмма ищет себя, переутверждая перечень своих жанровых признаков. Изменчивость жанра провоцировал, по мнению М. Л. Гаспарова, и размер произведения. «Малый жанр — отличное поле для эксперимента», — пишет ученый.

В античности эпиграмма формировалась как посвятительный или описательный жанр и приобрела свой сатирический оценочный статус лишь в творчестве Марциала. Зафиксированная на предмете или, как ее родная сестра, эпитафия, — на надгробном камне, эпиграмма вынужденно оказалась жанром лапидарным. Преодолевая формульность эпитафии (his lacet — здесь погребен; qui legis — ты, кто читаешь; siste gradum — остановись), эпиграмма во многом выполняла ее функции. Задача древней эпиграммы мыслилась как задача искусства вообще — фиксировать феномен в вечности, обеспечить бессмертие духа, воплощенного в слове. Обратим внимание на то, что в этой функции эпиграмма выступает, уже будучи отделенной от эпитафии. Высеченная на камне, эпитафия жила столько, сколько жил сам камень — долго, но не вечно, символически подтверждая мысль о преходящности материального. Перекочевав с камня на папирус и пергамент, эпиграмма удлинила себе жизнь, став посвятительной надписью обобщенного характера. Вечно жили теперь в слове произведения искусства, героические деяния, нравственные добродетели. Эта эпиграмма проложила дорогу оде и мадригалу (реставрацию античной оды, рожденной из эпиграммы, находим в лирике Д. Китса — «Ода греческой вазе»). Классическая римская элегия благодаря своему посвятительному характеру, также сближается с эпиграммой.

У эпиграммы, очевидно, изначально были два пути при единстве цели (запечатлевать в вечности) — прославить или осмеять явление, лицо или событие. Это своеобразный итог, резюме, обобщенная оценка чего-либо или кого-либо. Обе эти функции эпиграммы естественны и составляют единство мира, два полюса его бытия, представляют две возможные оценочные позиции. В какие эпохи эпиграмма утрачивает свою краткость и сближается с такими жанрами, как ода и мадригал? Это, прежде всего, классическая античность (VI-V века д.н.э.) и эпоха Просвещения. Знаменитые оды Пиндара носили эпидиктический характер, причем это не мешало им быть достаточно развернутыми и структурно изощренными. В XVIII веке эпиграмма «троится», при этом происходит разделение функций и неизбежное стилистическое расслоение. При широком распространении одического жанра в российской поэзии, мадригал и эпиграмма как стилистическая и эстетически-оценочная антитеза успешно сосуществуют и компенсируют тяжеловесную и торжественную оду своей относительной краткостью и непритязательностью.

Мадригал и эпиграмма, как отмечает В. Тредиаковский, становятся структурно близкими, но стилистически противоположными жанрами и оба переходят в разряд легкой салонной поэзии. «Мадригал, — пишет он, — также есть короткая поэма, как и эпиграмма, так же на конце острую имеет оный мысль, как и эпиграмма, однако материя его бывает благородная, важная и высокая: следовательно и конечная его острая мысль долженствует быть также благородная, важная и высокая…». Близость эпиграммы и мадригала отмечает и А. Мерзляков В «Кратком начертании теории изящной словесности» (1822) пишет о том, что «кроме эпиграммы в собственном смысле есть другие роды мелких стихотворений, которые по способу выражать чувства, по живости и краткости мыслей и по тонкости оборотов имеют с нею весьма много общего, а особливо близко подходят к характеру древних греческих надписей. К ним принадлежит мадригал, более употребительный прежде, нежели ныне».

Чтобы верно оценить характер модификации жанра в эпоху Просвещения, следует заглянуть в более ранние эпохи, давшие начало этому стилистическому расслоению. И здесь необходимо вернуться к сатирическим эпиграммам Марциала, в творчестве которого за эпиграммой и закрепился статус сатирического жанра.

Комическое радикально изменило облик эпиграммы, прежде всего, вернув ей лапидарность и придав ей завершенность. Принцип, на основе которого формируется любой комический эффект — несоответствие — требует выраженной антитезы или неожиданного сдвига смысла и провоцирует появление пуанта, впрочем, хорошо знакомого и по риторической практике античности. Неожиданный семантический разворот, который предполагает пуант, дает ощущение вескости финальной строки, словосочетания или даже слова. М. Л. Гаспаров связывает появление пуанта с формированием элегического дистиха, который своей усеченной пентаметрической строкой создавал ощущение завершенности структуры (двустишия, четверостишия, реже — шестистишия) в отличие от размеренного и бесконечно продолжающегося гекзаметрического стиха. Но ритмический рисунок — всего лишь подсказка композиции, возможный ее прообраз. Сатирическая эпиграмма наложила на новое содержание уже апробированный ритмический трафарет, удачно совместила древнюю ритмику с уже традиционной для эпиграммы двучастной смысловой структурой. Ритмический удар (пятая стопа, завершающаяся долгим согласным, что в силлабо-тонической системе тождественно мужской рифме) счастливо совпала с эпиграмматическим пуантом. Симметричная структура эпиграммы предопределила ее востребованность классицистическими эпохами, отмеченными господством рационалистического геометризма, ибо симметрия, будучи «разновидностью равновесия», всегда высоко ценилась адептами нормативной эстетики.

Сатирическая эпиграмма широко использует параллелизм и хиазм, ее излюбленный композиционный прием — зеркальность. Ее «визитная карточка» — парадокс. Эти приемы на удивление стабильны в эпиграмме и указывают на тесную связь структурных и функциональных характеристик жанра. Сравним эпиграммы Фокилида из Милета (VI век д.н.э.), М. Хераскова (1733−1807) и У. Блейка (1757−1827). Все они организованы логическим или психологическим парадоксом и структурно схожи. Все они носят ярко выраженный сатирический характер.

эпиграмма литературный жанр сатирический Так говорит Фокилид: негодяи леросцы! Не кто-то!

Все!!! Исключение — Прокл. Впрочем, леросец и Прокл.

(Фокилид из Милета) Ты, муж, мне говоришь, вина я будто в этом, Со всем люблюсь что светом;

Спокойся, мой дружок, вины моей в том нет:

Весь свет я чту тобой, в тебе я чту весь свет.

(М. Херасков)

Кто в Сассексе рожден, тот записной дурак.

Он слаб на голову-то отрицать не буду.

Но отчего — в толк не возьму никак ;

Художник этот родом не оттуда?

(У. Блейк) Такая структура роднит эпиграмму с другими короткими сатирическими жанрами — анекдотом и басней. Пуантная (пуант — неожиданный смысловой разворот в финале, финальная острота) структура сохраняется со времен поздней античности до наших дней. Связь структуры и функции в данном случае очевидна. Разрушение этой структуры можно наблюдать в сатирическом стихотворении, которое идет по следам эпиграммы и часто дублирует ее функции. Немецкий эпиграммист XVII века Фридрих фон Логау в предисловии к сборнику «Три тысячи немецких эпиграмм» писал: «Эпиграммами называют короткие язвительные стихотворения, а язвительные стихотворения — длинными эпиграммами». Но именно лапидарность эпиграммы позволяет ей сохранить структурную стабильность и антитетичность как структурный признак жанра.

Диалогическая форма, к которой нередко обращается эпиграмма, также предполагает двучастность структуры и семантическую антитезу. Диалогичность еще раз подтверждает родство эпиграммы с жанром анекдота, как известно, имеющего устное бытование и склонного к элементарному разыгрыванию ситуации.

Гемелл наш Маронилу хочет взять в жены:

Влюблен, настойчив, умоляет он, дарит.

Неужто так красива? Нет, совсем рожа!

Что ж в ней нашел он, что влечет его? Кашель.

(Марциал)

А.: — Мой пес взбесился и хватил жену за ногу.

Б.: — И что она?

А.: — Здорова.

Б.: — Слава Богу!

Но почему такой тяжелый вздох?

А.: — Она-то, тварь, здорова… Пес издох!

(Мориц Август фон Тюммель, «Немецкая классическая эпиграмма»)

От комического в эпиграмме, определившего во многом традиционное ее построение, вернемся к стилистической развилке XVIII века. Модификация смехового в истории культуры подскажет причину неизбежного разделения посвятительного жанра не просто на хвалебный мадригал и сатирическую оду, но и на высокое восхваление и низкое шутовство — именно так воспринималась значительная часть народной смеховой культуры в эту эпоху. Салонная поэзия не пренебрегала сатирической эпиграммой, но превратила ее в образец остроумия, которое понималось исключительно как логическая изощренность ума. Салонная эпиграмма лишилась жизненных соков, ошибочно сочтя народный смех невежеством и грубостью. А между тем, чуткие к народному смеховому слову поэты восприняли «антиэстетизм» демократической сатиры весьма органично и смело использовали в своей эпиграмматической практике приемы, близкие к фольклорному поношению, обсценную лексику или низовые образы.

Щеки и губы тебе лижет, Манея, собачка.

Неудивительно: все любят собачки дерьмо

(Марциал) Сумел очистить стойла Геркулес, Хотя в говно руками он не лез.

Когда же сила есть, но нет ума, Ты только нахлебаешься дерьма.

(Людвиг Фулда, «Немецкая классическая эпиграмма»)

Он был бы петушком, Когда бы гребень мог держать торчком

(У. Блейк) Салонная же поэзия, оказавшая предпочтение блеску утонченного остроумия, утратила витальную силу смеха, сохранившуюся в демократической эпиграмме. Утонченности аристократической культуры сопутствовала ее «сделанность», что и предопределило обмельчание эпиграммы в ее салонном варианте.

Эпиграммы часто пишутся «на случай», и привязанность жанра к ситуации снижает его эстетическую значимость, выводя эпиграмму порой в бытовую сферу и сближая с анекдотом. В элитарной поэзии акцидентальность придает эпиграмме камерность и превращает ее в атрибут салонной жизни.

Она — жена, каких немного, А он — пример мужей.

Она — проезжая дорога, А он — кабак на ней Д. Ленский (1805−1860).

Акцидентальность остается постоянным признаком эпиграммы, конкурируя с адресностью или сопутствуя ей. Эпиграмма «на случай», порой затрагивая серьезные темы и события, все же предполагает некую частность и относительную малозначимость события, по поводу которого написана. Спонтанность рождения такой эпиграммы, ее экспромтный характер подразумевают все же снижение эстетических требований к жанру, хотя и эпиграммы «на случай» под пером талантливого автора могут превратиться в шедевр.

Посвятительный характер эпиграммы также менялся от эпохи к эпохе и получил новую характеристику — «адресность», причем эта адресность была часто условной, поскольку, например, Марциал стремился говорить не столько о конкретных лицах, сколько о типичных пороках. Обилие имен собственных в его эпиграммах обманчиво: часто за якобы конкретным именем стоит какой-либо социальный или психологический тип.

Благоуханная мазь в ониксе малом хранилась, Папил понюхал, и вот — это уж рыбный рассол.

(Марциал) Аналогично поступает, например, и В. Л. Пушкин, подразумевая под абстрактным Маркелом просто злонравную и мстительную личность Змея ужалила Маркела.

— Он умер? — Нет, змея, напротив, околела.

Такая обобщающая сатира становилась популярной в эпохи социального напряжения, когда открытое обличение было просто опасным. Романтической эпиграмме свойственна большая смелость, хотя следует признать, что истинные романтики к эпиграмме почти не обращались. Сказалась установка эпиграммы на сентенциозность, а романтики ассоциировали сентенцию с догмой и не жаловали ее. Эпиграмма оказывается востребованной теми авторами, которые творили в эпоху предромантизма (Гёте, Блейк, Бернс) или сознательно культивировали в своей эстетике классицистические принципы (Байрон). Следует признать, что талантливые авторы произвольно модифицируют жанр, порой не обращая никакого внимания на общие тенденции его изменения, и как это часто бывает в литературе, разрушают своим непослушанием сложившуюся типологию. Эпиграммы Гёте философичны, Байрона — остроумны, Блейка — демократически фривольны.

«Жанр эпиграммы требует особой атмосферы, пронизанной духом состязательности, игры, карнавала», — утверждает Пронин. Это утверждение особенно справедливо по отношению к салонной эпиграмме, которая не стремилась к социальным обобщениям и была конкретно адресной, а значит и энигматичной (угадай, кто это?). Игра демократической эпиграммы совсем иного рода, она близка к ритуалу, а значит, онтологически значима. Эти эпиграммы не нужно разгадывать, с ними нужно вместе веселиться, поскольку карнавальный смех «направлен на самих смеющихся», а значит, лишен снобизма сатирика, дистанцированного от объекта осмеяния.

Итак, мы увидели, что в зависимости от эпохи на эпиграмму оказывал влияние тот или иной смежный жанр и перестраивал систему ее жанровых координат в силу тех или иных объективных обстоятельств, причем влияние это испытывает в гораздо большей степени «окультуренный» жанр эпиграммы. Демократическая, карнавальная эпиграмма практически не модифицируется. На протяжении веков утвердились в своем постоянстве такие Жанровые признаки эпиграммы, как краткость и посвятительность. Мы попытались доказать связь структуры эпиграммы с ее эмоционально-оценочной направленностью, в частности с сатирической формой изображения, ставшей постепенной еще одной (если не основной) жанровой характеристикой эпиграммы.