Религии в скульптуре Коненкова

В большой серии скульптур Коненкова на сюжеты религиозных преданий в иных аспектах, но с такой же страстностью и самозабвенным вдохновением звучат темы пророчества, темы размышлений о судьбах человечества, о подвигах и жертвах во имя человека.

Таковы выполненные в римской студии на протяжении 1928 года терракотовые апостолы («Петр», «Иоанн», «Иаков», «Иуда») и «Пророк» («Лазарь, восстань»). Таков законченный несколько раньше «Иоанн Богослов». Таков «Христос», созданный во многих вариантах; последний из них остался не вполне оконченным. Тема этого произведения была одной из пожизненных для мастера, или, точнее сказать, проходила через его творчество во вторую половину жизни.

Ведь взаимоотношения Коненкова с религией, христианством, православием, церковью были сложны, и недопустимо их упрощать. Когда в «литературной записи» «Мой век» сообщается, что художник в одиннадцать лет «стал безбожником», заявил деревенским родственникам «бога-то нет», после него якобы его «авторитет… в глазах окружающих поднялся», все это выглядит совершенно неправ. Нетрудно представить себе, какой «авторитет» был бы у подобного малолетнего безбожника в дореволюционной русской деревне и как бы там к нему отнеслись…

Конечно же, Коненков в родных Караковичах вместе с односельчанами соблюдал традиции и обряды православия. И много позже он венчался и крестил детей в церкви, отмечал, как и полагается, большие христианские праздники.

Однако еще в молодые годы Коненков почувствовал отвращение к официальной церкви с ее лицемерием и консерватизмом. Суетная зрелшцность церковной службы его раздражала. К иконам он относился только как к памятникам искусства и в определенном смысле считал себя «иконоборцем» (это собственные слова Коненкова). Он считал, что изображения бога и святых — область художественная, поэтому сугубо субъективная. Эти изображения могут быть очень интересны, достойны уважения, но навязывать их кому бы то ни было как предмет поклонения — недопустимо, противоречит самой сущно­сти веры.

В молодые годы Коненков отдал дань язычеству не в переносном, а в самом прямом смысле слова. Ему казалось, что обожествление стихийных явлений природы прекрасно и глубоко человечно. А в зрелую пору художник вновь сблизился с христианством. Эволюцию христианского учения (как канонические источники, начиная с Ветхого и Нового заветов, так и многочисленные апокрифы) он знал великолепно, до тонкости, и мог часами беседовать на эти темы. (Чрезвычайно интересно, хотя порой и с горячей полемикой, складывались у него такие собеседования с Павлом Дмитриевичем Кориным.).

Христианство волновало Коненкова прежде всего как этическая философия. В этом отношении он был сродни многим писателям и художникам России в XIX—XX вв.еках, хотя ни одного из них он не считал своим прямым наставником. Ощущая постоянную потребность обсуждать в откровенных беседах свое понимание этических проблем, он долгое время в Америке не имел подходящих собеседников и испытывал настоящий духовный голод.

Поэтому для Коненкова было подлинным утолением жажды сближение с группой «Ученики Христа», в которую входили по преимуществу рабочие русского и польского происхождения, осевшие в Америке. На собраниях этой группы толковали евангельские тексты, обсуждали вопросы нравственного призвания людей.

Судя по всему, скульптор не находил умиротворения в своих обращениях к христианской легенде. Во всяком случае, его работы, связанные с религиозной темой, полны тревоги и страсти, напряженного драматизма, а иногда и трагического пафоса.

Вырубленный в блоке древесного ствола «Христос» (1927) безотчетным жестом скрестил руки, откинул голову с широко раскрытыми, страдальческими глазами. Перед нами облик человека (именно человека, благостной святости тут нет и в помине), словно бы ослепленного светом открывшейся ему истины и ясно ощущающего мучительную трудность пути к ней.

В этой связи вновь возникает мотив самоотверженности. Он в разных аспектах варьируется в головах апостолов (1928) и достигает особой мощи и выразительности в «Пророке» того же года. Это сотрясающий все существо человека крик отчаяния и страсти; взлетевшие кверху сплетенные руки, исторгающий хриплый вопль широко отверстый рот, конвульсивно содрогающееся тело — все звучит как обращенный к миру призыв, как воплощенная готовность к страданию и жертвам во имя высокой цели.

Последнее особенно важно. Разумеется, коненковские апостолы, «Христос», «Пророк» — образы, связанные с отвлеченными нравственными категориями. Но эта отвлеченность становилась вполне реальным этическим критерием, когда применялась к действительности, к той жизни, которую художник мог наблюдать в Америке 20-х годов. Бездуховность, грошовый расчет, забвение элементарной чело­вечности — столь явственный разрыв с законами гуманизма, торжество мещанского своекорыстия не могли не вызвать чувства горечи и яростного протеста у тех, кто самый смысл существования видел в людском братстве, отзывчивости, справедливости. (3).