Особенности репрезентации языковой личности в военном дискурсе

Примеры на немецком языке

Перевод

Von so einem militarischen Rindvieh nehm ich doch keine Befehle entgegen! (S.13)

Ведь ты в военном деле ни бе ни ме! (с.10)

Er furchtete Wolzow, den er «miles gloriosus», ruhmredigen Kriegsmann, nannte; Holt freilich hatte gloriosus kurzerhand mit «prahlerisch» ubersetzt. (S. 13)

Он трепетал перед Вольцовом, которого называл «miles gloriosus» — славолюбивы воин. Хольт, конечно, переводил это как «хвастливый воин». (с.10)

Du bist wohl am Ende? Was Be? res als Prugel fallt dir wohl nicht ein? (S.14)

Больше тебе нечем козырять! (с.11)

Seine Rede war voller Eigenarten: er pflegte ofters «n wahr» zu sagen und gab, zwischen die Worte eingestreut, ein seltsames Gerausch von sich, eine Mischung aus Husteln und Rauspern, die wie «kh-kh» klang. Er sagte: «Wo is… ni wahr… das Klassenbuch… kh-kh??? (S.15)

Доктор Цикель был известен тем, что любил ввернуть в разговоре местное словечко или выражение вроде «слышь» или «примерно сказать». Была у него и другая особенность: членораздельную речь он перемежал какими-то странными горловыми звуками, смесью покашливанья с иканьем, что звучало как «кхе-кхе».

— Где… примерно сказать… классный журнал… кхе-кхе? — спросил Цикель. (с.12)

«Lassen Sie mich doch mit Ihren kindischen Verdachtigungen in Ruhe», knurrte Wolzow, ohne aufzustehen… (S.16)

— Что за нелепые подозрения! Оставьте меня в покое! — огрызнулся Вольцов, даже не поднявшись с места. (c. 13)

«Moment!», sagte Holt. (S.17)

— Разрешите!" - сказал Хольт. (с. 15)

«Maa? ist ein Satan», sagte Wolzow… Maa? hat ihn gleich zwei Stunden eingesperrt. (S. 20)

— Маас — последняя сволочь!" - ответил Вольцов… Маас упек его на два часа в карцер. (с. 18)

«Einen zehnjahrigen Rotzbengel?» sagte Holt zu Eulalia… (S. 25)

— Десятилетнего сопляка?" - взъелся Хольт на Евлалию… (с. 22)

«Wenn wir zusammen in den Krieg kommen, dann wollen wir zusammenhalten wie… Hagen und Volker. Es ist gut, wenn man im Krieg einen Freund hat». (S. 34)

— Если мы вместе попадем на фонт, — подхватил Хольт, — давай держаться друг друга, как Ганс и Фолькер. Хорошо на войне иметь верного друга! (с. 32)

«Zwei alte Krieger wie uns, die trennt nur der Tod!» (S. 34)

— Таких старых вояк, как мы, разлучит одна лишь смерть! (с. 32)

«Ich bin bei Benedict mit dem Vorspruch dran!"Benedict verlangte vor jeder Turnstunde eine Art Losung, die mit den Worten zu enden hatte: «Darum… Sport frei!» Zemtzki piepste: «Wenn ich `Darum? gesagt hab und das linke Auge zukneif, dann brullt ihr alle: ,… e? t Pellkartoffeln?! Wir probieren!» (S. 40)

— Сегодня мне выступать у Бенедикта с напутствием, — объявил Земцкий. Бенедикт требовал, чтобы перед каждым его уроком кто-нибудь произносил напутствие, заканчивающееся словами: «А потому да здравствует спорт!»

— Как только я скажу «а потому…» и подмигну левым глазом, орите во всю глотку: «…Картошку жри в мундире!» Идет? Давайте прорепетируем! (с. 38)

«Ich hab gefehlt!»

«Nun ja, eben deshalb», beharrte Gruber.

" Ich habe aber keine Lust." (S. 41)

— Я отсутствовал, — повторил Хольт.

— Потому-то я и хочу вас спросить, — настаивал Грубер.

— Ну, а мне неохота отвечать!.. (с. 39)

«Selbsthilfe gegen Feuer und Tod», hatte er gestern n der Zeitung gelesen, und «Ein Wort zum Luftkrieg» von Reichsminister Doktor Goebbels.

Denn es ist die Pflicht eines jeden, mutig, ruhig und vorbereitet zu sein, hatte da gestanden… Weil die Wirklichkeit des Bombenkrieges jeden Brief, jeden Bericht und jedes Vorstellungsvermogen ubersteigt… Ein brennendes Haus, ein verschutteter Keller darf keine neue und uberraschende, nur eine hundertmal durchdachte und langst erwartete Lage schaffen… (S. 45)

Накануне он прочитал в газете статью «самозащита перед лицом огня и смерти», а также «Слово по поводу воздушной войны» рейхсминистра доктора Геббельса.

Каждому надлежит спокойно, мужественно, а главное — обладая достаточной подготовкой, встретить час испытания, говорилось в обращении… Воздушная война в действительности превосходит любое описание, любой отчет, и никакое человеческое воображение не в силах ее себе представить… Пылающий дом, засыпанное бомбоубежище не должны быть для нас чем-то новым и пугающим, а всего лишь сотни раз продуманным и давно предвиденным положением… (с. 44)

«Halt's Maul», sagte Wolzow. (S. 47)

— Заткнись, ты! — гаркнул на него Вольцов. (c. 46)

«Jetzt geht dir der Arsch vorm Sitzenbleiben, ha?» Es war eine Sensation. (S. 47)

— У тебя что, в заднице свербит? На второй год сесть не терпится? Все так и ахнули. (c. 46)

Nun redeten alle auf Vetter ein. «La? das, er haut dich zusammen!» (S. 47)

Все стали уговаривать Феттера:

— Ты что, очумел? Да от тебя мокрое место останется. (c. 46)

«Name?»

«Luftwaffenhelfer Wolzow, Herr Wachtmeister!» (S. 112)

— Имя?

— Курсант Вольцов, господин вахмистр! (с. 116)

— Час от часу не легче! (S. 112)

— Час от часу не легче! (c. 116)

" Ich bin Gottesknecht. Wachtmeister Gottesknecht. Ausbldungsleiter… Die mich kennen", fuhr er fort, «de sagen, ich sei wirklich Gottes Knecht, aber wer hier gro? angibt, der wird meinen, ich sei des Teufels». (S. 112)

Моя фамилия Готтескнехт. Вахмистр Готтескнехт. Начальник учебной части… Те, кто меня знает, — продолжал он, — говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает здесь важничать и задаваться, пожалуй, скажет, что я чертов слуга. (c. 116)

Wer funfmal Eins hintereinander schafft, der bekommt Extraausgang. (S. 112)

У кого наберется пять единиц кряду, тот получает увольнительную вне очереди. (c. 117)

Der Wachtmeister strahlte. «Wahrhaftig! Sie lachen uber meinen Witz! Das bringt Ihnen Sehr gut!» Er fragte Gomulka nach dem Namen und notierte. «Bei mir darf gelacht werden. Aber wer falsch lacht, bekommt Mangelhaft. Wer gar nicht lacht, bekommt pausenlos Nicht genugend wegen Feigheit!..» (S. 113)

Вахмистр расцвел.

— Вас в самом деле насмешила моя шутка? Получайте за это отлично! — Он осведомился у Гомулки, как его фамилия, и записал. — У меня полагается смеяться. Но кто смеется невпопад, тому я ставлю плохо. Кто совсем не смеется, получает очень плохо — за трусость! (c. 117)

Holt sagte zu Gomulka: «Sag blo… Was haltst du von dem?» — «Alles Theater, alles Mache», antwortete Wolzow. «Der ist ganz anders! Der ist eiskalt!» (S. 113)

— Что ты о нем скажешь? — спросил Хольт Гомулку.

— Комедия, чистейший балаган, — сказал Вольцов. — Разве ты не видишь, что он представляется? А в душе он зверь! (c. 117)

" Das war ganz unkameradschaftlich, da? ihr uns nicht mitgenommen habt", klagte Nadler. «Wer sich von der Hauptmacht absondert, hat immer mit bosen Folgen zu rechnen», erklarte Wolzow. Der semmelblonde Kattner knallte Nadler die Tur vor der Nase zu. «Die Heinis», erzahlte Rutscher, «sind Gottesknecht in die Arme gerannt. Er hat ihnen allen Mangelhaft gegeben, weil sie spater gekommen sind a-a-als wir! Der Nadler hat Nicht genugend, weil ein Luftwaffenhelfer keine F-f-fuhrerschnur tragen darf.» (S. 113)

— Вы поступили не по-товарищески, — накинулся на него Надлер. — Почему нас не взяли?

— Кто откалывается от главных сил, должен нести все последствия, — пояснил ему Вольцов. А белобрысый Каттнер захлопнул дверь перед самым его носом.

— Наши растяпы, — рассказывал потом Рутшер, — сразу же налетели на Готтескнехта. Он всем им поставил плохо за то, что они явились после нас. Наддеру влепил очень плохо, з-з-з-зачем он нацепил на себя шнур фюрера, курсанту это не положено. (c. 118)

«Deshalb werden die Batterien aufgefullt und im Ruhrgebiet eingesetzt.» Holt bemerkte, da? seine Hand, in der er die Zigarette hielt, zu zittern begann. «Dort ist was los», horte er. (S. 115)

Потому-то батареи и пополняются, а затем их пошлют в Рурскую область.

Хольт заметил, что его собственная рука, держащая сигарету, дрожит.

— Там вам дадут жизни, скучать не придется. (c. 120)

" Wie kann denn eine Batterie solche Verluste haben?" - «Na, halt’n Bombenteppich druber… Da kannst du dir nachher deine Knochen zusammensuchen!» (S. 116)

— Как может батарея нести такие потери? — поинтересовался Гомулка.

— А вот накроет ее бомбовым ковром — от тебя мокрое место останется. (c. 120)

Lernen Sie unterscheiden, das ist beim preu? ischen Kommi? das wichtigste! Vor versammelter Mannschaft mu? nun mal auch beim mir alles ruck, zuck! gehn, im Dienst ist das notig, sonst sahe eine militarische Einhheit aus wie eine Horde Papuas…" Holt und Gomulka lachten. «Sehen Sie! Aber am Abend, wenn ich Sie privat anrede, und es schaut nicht gerade ein General zu, dann zeigen Sie, da? Sie gute Manieren haben, Kinderstube, Knigge, na, Sie verstehen schon.» (S. 117)

Научитесь разбираться в людях. На прусской службе это самое важное! Перед строем я тоже требую, чтобы все у меня было по струнке — ать, два! — служба есть служба, а иначе будет у тебя не боевое подразделение, а орда папуасов… — Хольт и Гомулка рассмеялись. — Вот видите! Ну, а вечерком, когда я с вами беседую частным образом и поблизости нет генерала, покажите, что вы ребята воспитанные, из порядочных семейств, сами знаете — светский лоск и приятные манеры. (c. 121)

«Ich wei? nicht, ob wir darum bitten durfen… Wir mochten beide gern zur Geschutzstaffel!» (S. 118)

— Пожалуй, неудобно вас просить… Обоим нам хотелось бы в огневой взвод! (c. 122)

Holt pfiff ein Lied vor sich hin. «Und die Morgenfruhe, das ist unsere Zeit.» Er dachte den Text mit. Auf einmal verstummte er. «Warum pfeifst du nicht weiter?» fragte Gomulka und zitierte den zweiten Vers: «…, Neue Lande, neue Lande wollen wir uns gewinnen`… Ich hab zwar seit vorgestern keinen Wehrmachtsbereicht gehort…» — «Die Russen haben das ganze Donezbecken zuruckerobert.» «Und Sizilien ist endgultig hin», brummte Gomulka. «Da ist der italienische Verrat dran schuld…» (S. 118 — 119)

Хольт стал насвистывать песенку «Раннее утро — любимая наша пора». Но вспомнив следующий стих, он осекся.

— Что же ты замолчал? — спросил Гомулка. — Продолжай! — и процитировал: — «Мы земли новые, да, новые добудем…» Кстати, я уже три дня как не слышал сводки…

— Русские очистили от наших войск весь Донецкий бассейн…

— И Сицилию мы окончательно потеряли, — буркнул Гомулка.

— Итальянцы предали… (c. 123)

Sieben Uhr steckte ein Obergefreiter den Kopf durch die Tur. «Raustreten, a bisserl schnell, wann i bitten darf!» Drau? en rief er: «Antreten, der Gro? nach, kruziturken! I bin der Obergfreite Schmudling, i bitt mir aus, da? i als Ausbulder mit Herr angsprochen wer… was gibt’s da zu feixen? Schaun S` net so, der Dritte im zwoaten Glied!» — «Ich hab nicht gelacht!» rief Nadler beleidigt. Schmiedlling schrei: «I bitt mir halt Duszulun aus!» Das Wort bereitete ihm Schwierigkeiten. ««Herhorn! I les jetzt die Namen vor von denen, wo hier mit beisein mussen, und wann i so an Namen vorgelesen hab, so ruft sich derjenige, dem sein Nam i vorgelesen hab, der ruft hier!, verstehen S`?» — «Jawohl, Herr Obergefreiter!» brullte Holt wie die anderen. (S.119)

Ровно в семь просунулась в дверь голова старшего ефрейтора.

— Выходите. Да поживее! Прошу!

Когда все высыпали на улицу, он скомандовал:

— А ну, по росту становись, черти-турки! Я старший ефрейтор Шмидлинг, и как я теперь ваш инструктор, обязаны обращаться не иначе, как «господин». И нечего ржать! Эй, ты, третий во второй шеренге, чего глаза вылупил?

— Я и не думал смеяться, — обиженно отозвался Надлер.

— Я требую, чтобы соблюдать дис-чип-лину! — выкрикнул Шмидлинг. Видно было, что со словом «дисциплина» он не в ладах. — Внимание! Сейчас я вам назову фамилии, которые обязаны присутствовать, и как прочту, — который должен быть здесь, обязан сказать «Здесь!» Поняли?

— Так точно, господин старший ефрейтор! — проорал вместе с другими Хольт. (c. 124)

Drau?en maulte Wolzow: «Keine Ausgehuniform?» Schmiedling fuhr ihn an: «Meinen S` Sie bekommen Ausgang, jetzt wo Sie wahrenddem S` in der Ausbuldung sind?» Er pflegte manchen Satz anders zu beenden, als er ihn begonnen hatte. «Worauf warten S` denn?» Er rief ihnen nach: «Ziehen S` Ihnen das Drulluch wird zur Ausbuldung getragen, wann i bitten darf!» «Der ist halb so wild!, sagte Wolzow. «Ein Obergefreiter ist bei der Wehrmacht gar nichts. Bei uns denkt er, er kann angeben.» (S. 120)

Выйдя во двор, Вольцов заворчал:

— А как же выходная форма?

— Ишь чего захотел! Какое тебе еще увольнение во время при прохождении боевой подготовки! — Шмидлинг не совсем складно строил свои фразы. — Ну, чего ждете? Комбинезоны надеть, — крикнул он им вслед, — на ученье полагается в комбинезонах.

— Тоже мне начальник! — буркнул Вольцов. — В германской армии старший ефрейтор — ноль без палочки. А этот еще над нами куражится. (c. 124 — 125)

«Ausbuldungskmando… stullgstann! Zur Meldung an den Herrn Wachtmeister die Augen… links!» Er gru? te und meldete. «Danke, lassen Sie ruhren!» (S. 120)

— Учебная команда… смирно! Для приветствия господина вахмистра… направо равняйсь! — Он отдал честь и отрапортовал по всей форме.

— Благодарю. Вольно! (c. 125)

Wenn ich ‚verstanden` sage, dann ist das nur Gerede, ich hab schlie? lich meine Redensarten. Sag ich aber: ‚Haben Sie mich verstanden?`, dann erwarte ich eine Antwort! Haben Sie das verstanden?" «Jawohl, Herr Wachtmeister!» (S. 120? 121)

Когда я говорю «понятно» — это у меня такое выражение. У каждого начальника могут быть свои словечки. Но если я скажу: «Вы меня поняли?» — это значит, я жду ответа! Вы меня поняли?

— Так точно, господин вахмистр! (c. 125)

«Luftwaffenhelfer Vetter, Herr Wachtmeister!»

«Entzuckend!» rief Gottesknecht. «Herrlich, einfach unbezahlbar! Fett wie ein Schweinchen aus der Herde des Epikur und hei? t Vetter! Dafur gibt’s Sehrgut!» Er zog das Notizbuch, und wahrend er notierte, sagte er: «Hoffentlich werden Sie uns nicht noch fetter, Vetter, fetter konnen wir Sie bei der Flak nicht gebrauchen!» Er quittierte das Gelachter mit einem Kopfnicken. «Weiter im Text. Wenn Sie heimschreiben wollen: Absender hiesige Ortsanschrift, Gro? kampfbahn, Porto brauchen Sie keins, ist Feldpost. Schreiben Sie nichts uber den Dienst, ich hab das Recht, Briefe zu offnen, und mach Stichproben. Verpflegung wird abends nach Dienstschlu? in der Kuche geholt. Mittags wird in der Kantine gegessen.» Er winkte die Obergefreiten zu sich. «Wir brauchen achtzehn Mann fur die Geschutze, den Rest furs Feuerleitgerat.» In die Reihen der Jungen kam Bewegung. Schmiedling brullte: «Wenn S' wohl glei!!!"(S. 121)

— Курсант Феттер, господин вахмистр!

— Прелестно! — воскликнул Готтескнехт. — Чудно! Можно сказать, незаменимо! Откормлен, как свинка из Эпикурова стада, и даже зовут Феттер. Ставлю вам за это отлично. — Он достал записную книжку и, занося в нее отметку, продолжал: — Надеюсь, вы на этом остановитесь, Феттер, иначе вас, при вашей солидности, не станут терпеть в зенитных войсках. — Кивком головы он прекратил общий смех. — Дальше! Если захотите писать домой, адрес отправителя: название населенного пункта, Большая арена, почтовых марок не требуется, мы пользуемся правами полевой почты. Ничего не сообщайте о службе, мне дано полномочие вскрывать ваши письма, и я их читаю на выборку. Сухой паек вам будут отпускать на кухне, после занятий. Обед в полдень, в столовой. — Он знаком подозвал старших ефрейторов. — Нам нужны восемнадцать человек для орудийных расчетов, остальных ставьте на приборы.

Ряды пришли в движение.

— Прекратить базар!.. — заорал Шмидлинг. (c. 126)

Geschutz, das sei ein Sammelbegriff fur schwere Feuerwaffen, Geschutze im engeren Sinne seien schwere Feuerwaffen fur indirekten Beschu? mit gro? em Abschu? winkel, so etwa hatte Wolzow erklart. Dies hier sei eine Kanone, flachfeuernd, mit langem Rohr und hoher Mundungsgeschwindigkeit des Geschosses. Da? es sich bei der Flak um eine Steilfeuerwaffe handle, konne nur ein Idiot aus der gro? en Rohrerhohung schlie? en, befinde sich doch das Ziel in der Luft! Schmiedling nickte zufrieden und fuhr fort. Flak acht-funf-acht-acht hei? e die Kanone. Sie sei in den zwanziger Jahren von Krupp gebaut und nach Ru? land geliefert worden. Merkwurdig, dachte Holt, die Bolschewiken sind unsere Todfeinde, das sagt doch jeder, und da lieferte

ihnen Krupp Kanonen? … Das Kaliber habe damals 7,62 Zentimeter betragen, der Russe aber habe den Kanonen ein neues Rohr vom Kaliber 8,5 Zentimeter gegeben, und da dieses Rohr fur die Lafette ein wenig zu gro? kalibrig sei, habe man es mit einer Mundungsbremse versehen. «Was dos is, dos erfahren S' nachher.» 1941 seien die Kanonen erbeutet und von 8,5 auf das ubliche Kaliber von 8,8 Zentimetern aufgebohrt worden. Daher der Name «Flak 8,5/8,8», genannt «Russenspritze». «Aber wann a Bsuchtgung is, da mu? dera richtge Nam gsagt wern!» (S. 123 — 124)

Орудие — собирательное понятие для разных видов тяжелого огнестрельного оружия, — примерно так повел объяснение Вольцов; артиллерийское орудие в обычном смысле слова — это тяжелое огнестрельное оружие для стрельбы непрямой наводкой с большим углом возвышения. Тогда как зенитная пушка — орудие с отлогой траекторией, с длинным стволом и большой скоростью снаряда. Только дурак, судя по большому углу возвышения, может вообразить, будто в зенитной артиллерии речь идет о навесном огне, ведь цель-то находится в воздухе!

Шмидлинг довольно закивал и стал объяснять дальше.

Это орудие носит название зенитной пушки восемьдесят пять — восемьдесят восемь. В двадцатых годах ее построили на заводе Крупна и продали России. (Вот так так! — подумал Хольт. Большевики — заведомо наши заклятые враги, а Крупп им поставляет пушки!..) Калибр ее в то время составлял 76,2 мм, но русские приделали к этим пушкам новый ствол калибра 85 мм, и, поскольку .этот калибр оказался немного велик для лафета, ствол снабдили дульным тормозом. «А что это такое, потом узнаете». В 1941 году пушки были захвачены нами, стволы рассверлили и калибр увеличили до 88 мм. Отсюда и название — 85/88, по-солдатски — «русский клистир»… «А когда будет у нас смотр, называйте ее настоящим именем!» (c. 128)

Schmiedling brullte: «Achtung!» Gottesknecht winkte ab. «Soso, Wolzow. Das ist also ganz einfach? Lassen Sie horen. Aber wenn Sie es nicht genau wissen, gibt es Nichtgenugend.»

Wolzow sah den Wachtmeister mit zusammengekniffenen Augen und schraggelegtem Kopf an. «Herr Wachtmeister, kann ich vorher noch was anderes sagen?» — «Da bin ich aber gespannt», meinte Gottesknecht. Wolzow blinzelte mit den Augen. Sein Kopf schob sich langsam vor. «Ich hab das niemals gelernt. Die vorgeschriebenen Worte kenn ich nicht. Wenn Sie gerecht sind, durfen Sie nur achtgeben, ob meine Erklarung sachlich richtig ist.» Auf Schmiedlings Stirn standen Schwei? tropfen.

«Wenn ich gerecht bin, darf ich …», wiederholte Gottesknecht traumerisch. Dann sagte er: «Fangen Sie an.» «Die Mundungsbremse», begann Wolzow konzentriert, in einem Tonfall, als habe er ein Gedicht aufzusagen, «die Mundungsbremse ist

an der Rohrmundung angeschraubt und wird beim Abschu? vom Gescho? durchlaufen. Wahrend der Gescho? boden die vordere Offnung der Mundungsbremse zeitweilig verschlie? t, sind die hinter dem Gescho? hersturmenden Pulvergase, in ihrem Bestreben, sich auszudehnen… gezwungen, durch seitlich in der Mundungsbremse angebrachte Offnungen auszutreten. Diese Offnungen sind in einem Winkel in die Mundungsbremse eingeschnitten, der, in Schu? richtung gesehen, nach hinten weist. Das hei? t", sagte Wolzow nun siegessicher, «die Pulvergase verlassen die Mundungsbremse schrag nach hinten und erteilen so dem Rohr einen nach vorn gerichteten Impuls, welcher einen Teil des Rucksto? es auffangt.» (S. 125)

— Внимание! — заорал Шмидлинг.

Но Готтескнехт движением руки унял его рвение.

— Так, так, Вольцов! Для вас это совсем просто? Что ж, расскажите! Но если запутаетесь — предупреждаю: я поставлю вам плохо.

Вольцов смотрел на вахмистра, сощурив глаза и склонив голову набок.

— Разрешите мне, господин вахмистр, сначала оговорить один пункт.

— Ну, ну, слушаю с интересом, — сказал Готтескнехт. Вольцов часто заморгал и вытянул вперед шею.

— Я этого никогда не учил и не знаю принятых у вас терминов. Вам придется судить о моем объяснении по существу дела.

На лбу у Шмидлинга выступили капли пота.

— Вам придется… по существу дела… — повторил Готтескнехт с мечтательным выражением лица. И добавил: — Что ж, приступим!

— Дульный тормоз, — начал Вольцов таким тоном и с таким видом, как будто ему предстояло произнести стихотворение, — дульный тормоз навинчен на дульную часть орудийного ствола. При выстреле снаряд проходит через него, и когда дно снаряда на мгновение закрывает переднее отверстие дульного тормоза, рвущиеся вслед за снарядом пороховые газы в своем стремлении расшириться… проходят через отверстия в дульном тормозе, проделанные сбоку и выходящие в сторону, противоположную направлению выстрела. А это означает, — продолжал Вольцов, уже уверенный в победе, — что пороховые газы вырываются из дульного тормоза назад и этим сообщают стволу направленный вперед толчок, частично уменьшающий силу отката. (S. 129 — 130)

«Sie werden sich also jeden Abend punktlich einundzwanzig Uhr melden, um mir die Schuhe zu putzen. Sie werden zugeben, da? die Strafe gerecht ist.» Schweigen. Dann Wolzow: «Herr Wachtmeister, Sie werden zugeben, da? Sie

nicht befugt sind, personliche Dienstleistungen als Strafe zu verhangen. Ich bitte um eine Bestrafung, die den militarrechtlichen Vorschriften entspricht." Das geht schief, dachte Holt. «Wolzow», sagte Gottesknecht, «ich hatte Lust, Ihnen noch eine Eins zu geben fur soviel Mut. Aber das kann kein Mut sein. Das ist Unkenntnis! Sie wissen nicht, was Sie sich antun!» Und nun mit anderer, mit beilaufiger, ublicher Stimme: «Sie melden sich nach Dienstschlu? bei mir zur Bestrafung.» «Jawohl, Herr Wachtmeister!» (S. 126)

— А потому вот вам наряд вне очереди. Извольте ежедневно, ровно в двадцать один ноль-ноль, являться ко мне для чистки моих сапог. Согласитесь, что это заслуженное взыскание!

Наступило молчание. Вольцов не сразу собрался с духом для ответа. А затем:

— Господин вахмистр, — сказал он, — согласитесь, что вы не полномочны требовать от подчиненного личных услуг в качестве меры взыскания. Прошу наложить на меня взыскание, более отвечающее уставным нормам!

Дело дрянь, подумал Хольт.

— Вольцов, — ответил Готтескнехт, — я бы с удовольствием поставил вам единицу за проявленное мужество. Но это не мужество! Это наивность! Вы просто не знаете, чем это вам грозит! — И уже обычным деловым тоном: — Значит, по окончании занятий, явитесь ко мне для отбытия наказания.

— Слушаюсь, господин вахмистр. (c. 131)

«A bose Sach, Wolzow, die was S' Ihnen sich da eben einbrockt ham!» «Ach schei? …», sagte Wolzow mit einer wegwerfenden Handbewegung. (S. 126)

— Эх, Вольцов, натворили вы делов, без ножа себя зарезали!

— А мне на… — отмахнулся Вольцов. (c. 131)

Zemtzki, Schenke und Grubert, die am Feuerleitgerat ausgebildet wurden, sa? en in der Nahe und warfen mit unverstandlichen Begriffen um sich, Hohenvorhalt, Grundstufe, Gebrauchsstufe … Sie taten ungeheuer wichtig. (S. 127)

Земцкий, Шенке и Груберт, учившиеся на приборах управления огнем, сидели неподалеку и перебрасывались непонятными терминами, вроде «упреждение по высоте», «поправка на износ канала», «сумма метеорологических и баллистических поправок»… Они ужасно важничали. (c. 132)

Musse unabhangig von Verstand und Gedachtnis in Fleisch und Blut ubergehen, sagte auch Wolzow am Abend. «Der Verstand kann aussetzen, das Gedachtnis kann dich im Stich lassen, dann mu? das trotzdem alles noch da sein, unwillkurlich, wie eine Reflexbewegung.» Er zog los zu Gottesknecht, um seine Strafe entgegenzunehmen. Er war schlau genug, sich vorher von Schmiedling beraten zu lassen. «Dos is a Rapport! Da ziehen S' den Dienstanzug an, und dann setzen S' Ihnen an Stahlhelm setzen S' Ihnen dann auf!» (S. 127 — 128)

Да и Вольцов, чуть ли не в одно слово с ним, поучал их вечером, что память и сознание тут ни при чем, надо, чтобы вся эта премудрость въелась в плоть и кровь.

— Память может вам изменить, рассудок — угаснуть, но эта наука должна сидеть в вас, как условный рефлекс.

Вольцов отправился к Готтескнехту отбывать наряд, но предварительно догадливый малый обратился за советом к Шмидлингу.

— Это считается как рапорт, — пояснил ему тот. — Положено, чтобы в полной форме, на голове каска. (c. 132 — 133)

Wolzow kam zuruck, gelassen wie ublich, aber insgeheim kochte er vor Wut. «Drei Monate Ausgangssperre! So ein gemeines Schwein!» Spater erzahlte er Einzelheiten. «Er war richtig enttauscht, weil ich im vorschriftsma? igen Anzug kam. Hat er mir eine Eins gegeben, der falsche Hund, fur tadellosen Anzug, und anschlie? end drei Monate Ausgehverbot.» Gomulka lachte. «Und dann hat er noch nachgeschlagen, ob die Strafe auch wirklich den Vorschriften entspricht. So ein Aas!» (S. 128)

Вскоре вернулся Вольцов, как всегда внешне спокойный, но его грызла ярость.

— На три месяца лишил меня увольнения, сукин сын!

Поостыв, он рассказал подробнее:

— Готтескнехт страшно разозлился, увидав меня в предписанной форме. Поставил мне единицу, лицемер поганый, за знание устава — и на три месяца лишил увольнения!

Гомулка рассмеялся.

— А потом еще полез смотреть, подлюга, соответствует ли взыскание уставу, — добавил Вольцов. (c. 133)

Wolzow sagte: «Es gibt Situationen, wo das Denken versagt. Da mu? alles automatisch in den Gliedern sitzen. Die Ausbildungsmethoden sind fur alles mogliche Kroppzeug, Mullkutscher, Stra? enkehrer … Die sind so blod, da? sie das nie kapieren wurden, deshalb wird es bis zum Kotzen gepaukt!» Er berief sich auf die Autoritat eines Obersten. «Mein Vater hat immer gesagt, die militarischen Ausbildungsvorschriften sind so beschaffen, da? es auch das gro? te Rindvieh noch kapiert!» (S. 129 — 130)

— Бывают положения, — говорил Вольцов, — когда мозг отказывается варить. Нужно добиться, чтобы человек действовал автоматически, к тому же эти методы рассчитаны на всякий сброд, на ассенизаторов и дворников… Это такой тупой народ, что трудно полагаться на их понимание, вот им и вдалбливают все до одурения. — Он сослался на своего отца — полковника. — Я не раз слышал от него, что армейская муштра рассчитана на то, чтобы и последний дубина все знал на зубок. (c. 135)

Die Kanoniere hie? en K 1 bis K 9 und wurden vom Geschutzfuhrer befehligt. Jeder hatte seinen Platz und seine Aufgabe. Der Geschutzfuhrer war durch eine Telefonleitung mit der Befehlsstelle verbunden, von dort erhielt er alle Anordnungen einschlie? lich des Feuerbefehls. Die Feuerglocke gab dem K 3, dem Ladekanonier, das Signal zum Laden und Feuern. «Dos hei? t net Schu?, sondern Gruppe», erklarte Schmiedling und wiederholte zehnmal, da? dem Geschutzfuhrer absolut und bedingungslos zu gehorchen sei! Oft komme es vor, da? ein Luftwaffenhelfer die Funktion des Geschutzfuhrers ubernehme; dann schulde man ihm den gleichen Gehorsam. Die neun Kanoniere mu? ten ihre Aufgaben erst einmal in Form von neun Spruchen erlernen, und jeder mu? te jedes Spruchlein auswendig wissen. K 1 war Hohenund K 2 Seitenrichtkanonier. K 6 bediente die Zunderstellmaschine. K 3 war der Ladekanonier, nachst dem Geschutzfuhrer der angesehenste Mann. K 4, K 5, K 7, K 8 und K 9 nannten sich Munitionskanoniere, und sie genossen das geringste Ansehen. Das alles, verlangte Schmiedling immer wieder, musse man im Schlaf beherrschen.)S. 130−131)

Солдаты орудийного расчета различаются по номерам — от первого до девятого. Все они подчинены командиру орудия. У каждого номера свое место у пушки и свои обязанности. Командир орудия связан по телефону с постом управления и оттуда получает все приказания, вплоть до команды открыть огонь. Команда «Огонь!» дает третьему номеру, заряжающему, сигнал заряжать и стрелять. Это значит стрелять «беглым огнем», пояснил Шмидлинг и в сотый раз повторил, что командиру орудия надо повиноваться безоговорочно и безусловно. Бывает, что обязанности командира орудия исполняет один из номеров, в этих случаях ему оказывают должное повиновение.

Каждому номеру для первого знакомства полагалось вызубрить правило, в котором перечислялись его обязанности. Первый номер корректировал вертикальную, второй — горизонтальную наводку. Шестой номер обслуживал установщик взрывателя. Третий номер — заряжающий — был вторым по значению лицом в расчете. Номера четвертый, пятый, седьмой, восьмой и девятый, так называемые подносчики, стояли на последнем месте. (c. 136)

— «Den Branzner, das Rindvieh», brummte Wolzow. (S. 131)

— Давайте с Бранцнера. Дубина первостатейная! — предложил Вольцов. (c. 136)

«Los, du Heini, K 6, wird’s bald?» (S. 132)

— Ну-ка, ты, мурло, — шестой номер да поживее! (c. 137)

«Wenn einer nicht spurt», sagte er schlie? lich, «bekommt er’s mit uns zu tun!» Schmiedling nickte dankbar. Heimat sei eben Heimat, selbst im Ruhrgebiet. (S. 133)

— Кто вздумает бузить, — пообещал он Шмидлингу, — тот будет иметь дело с нами. — Шмидлинг признательно кивнул; все-таки на родине, пусть даже в Рурской области! (c. 139)

der Befehl lautete: «Barrikade — marsch!», (S. 136)

Команда гласила: «Огонь, баррикада!» (c. 142)

Bei einer solchen Gefechtsubung kam der dicke Vetter zu dem Spitznamen «Leiche». Schmiedling lie? einen der fingierten Tiefangriffe mit Nahfeuer abwehren; beim Nahfeuer hatten die Richtkanoniere das Ziel ubers Rohr direkt anzuvisieren. («Wobei jeder Schu? 'n Kilometer danebenhaut», sagte Wolzow.) Alles klappte, hundertmal geubt; doch da tauchte die alte Klemm plotzlich tief, ganz tief im Suden uber dem Stadion auf, knatterte uber die Stellung hinweg, und Schmiedling brullte: «Tiefangriff Richtung sechs! Volle Deckung!» Auch das war schon hundertmal geubt worden. Aber heute passierte Vetter ein Mi? geschick. Er warf sich nicht der anfliegenden Maschine entgegen in die Deckung des hohen Erdwalles, sondern hopste eine Weile unentschlossen im Geschutzstand herum und suchte dann auf der entgegengesetzten, auf der falschen Seite Deckung, wahrend die Klemm uber ihre Kopfe hinwegbrauste. Schmiedling wurde zornig. Er scheuchte die anderen wieder ans Geschutz, Vetter aber rief er zu: «Vetter, werden S' wohl liegen bleiben! Sie san tot! Tot san Sie! Sie depperte Leich, Sie depperte!» (S. 137)

Как-то на таком учении Феттер заработал кличку «Труп». Шмидлинг приказал им отразить огнем с ближней дистанции воображаемую атаку противника на бреющем полете. В этих условиях наводчик сам определяет направление на цель — на глаз, поверх орудийного ствола. («При каждом выстреле промазывает на добрый километр», — вставил от себя Вольцов). Они уже сотни раз это проделывали, не удивительно, что все шло как по маслу; но тут старый «Клемм» вдруг спустился вниз и, направляясь с южной стороны стадиона, протрещал у них над головой. Шмидлинг крикнул: «Атака на бреющем полете, направление шесть! Взвод, в укрытие!» И это проделывали уже не раз. Но сегодня с Феттером вышла незадача. Вместо того чтобы броситься навстречу летящему самолету и поискать укрытия под высоким бруствером, он некоторое время метался по орудийному окопу, а потом бросился назад, ища укрытия на противоположной стороне. Между тем «Клемм» жужжа пронесся у них над головой. Шмидлинг рассвирепел. Остальных он погнал к орудию, а Феттеру приказал не двигаться.

— Вы мертвец! — кричал он. — Понимаете, мертвец! Ни с места, труп несчастный! (c. 142 — 143)

An den «Gastagen», da man von fruh bis abends mit aufgesetzter Gasmaske herumlaufen mu? te, wurde Gottesknecht zur Plage. Man hatte ihnen franzosische

Beutemasken gegeben, deren gro? er und schwerer Filter in einer umgehangten Tasche getragen wurde und durch einen Gummischlauch mit

der Maske verbunden war. Die Jungen schafften sich Erleichterung, indem sie die Filter lockerschraubten, um mehr Luft zu bekommen. Aber dann war plotzlich Gottesknecht da, fa? te in die Umhangetasche, und es hagelte Nichtgenugend. (S. 137 — 138)

В так называемые «газовые дни», когда курсанты с утра до вечера бегали в противогазах, он не знал пощады. Им выдали трофейные французские маски с большим тяжелым фильтром, который приходилось таскать с собой в сумке, надетой через плечо. С маской он соединялся резиновым шлангом. Чтобы легче было дышать, юноши слегка отвинчивали клапан.

Но тут появлялся Готтескнехт, хватал сумку, и на провинившихся сыпались неуды (C. 143)

Als Ladekanonier war ihnen ein Obergefreiter, der «Schreibstubenhengst», zugeteilt worden. Wolzow nahm ihm den Ladehandschuh weg, Schmiedling, an der Geschutzfuhrerleitung, sagte: «Benehmen S' Ihnen net so frech! Da mu? i erst an Antrag auf Sondererlaubnis mu? erst amol eingreicht wern, eh Sie scharf laden durfen!» — «Gefechtsschaltung

aufgehoben", brullte jemand von der B 2. (S. 139 — 140)

В качестве заряжающего им был придан старший ефрейтор, он же полковой писарь или «канцелярский жеребец». Вольцов первым делом отнял у него рукавицу заряжающего, но Шмидлинг, стоявший у провода командира орудия, одернул самоуправца: «Отставить! До получения особого разрешения, а еще будет ли подано такое ходатайство, вас нельзя допущать к стрельбе боевыми патронами».

Но тут с командирского пункта поступило сообщение об отмене воздушной тревоги. (c. 145)

Wolzow, quatschen Sie nicht. Sie wollen Offizierssohn sein? Der Schandfleck der Batterie sind Sie!" «Herr Wachtmeister», sagte Wolzow, «den ›Schandfleck‹ la? ich mir nicht gefallen, das ist …» «Wolzow! Treten Sie vor! Nach links weg, marsch, marsch … hinlegen … auf … hinlegen!» Er wandte sich zum rechten Flugel: «Schmiedling, machen Sie weiter, los, schleifen Sie Ihren Liebling mal 'n bi? chen, so ein frecher Kerl, zehn Minuten, aber mit allem Drum und Dran!» Und zu Wolzow, der bewegungslos auf dem Boden lag: «Gaaaas! So ist’s schon, jawohl, nein, Sie hier nicht, blo? der Wolzow, damit sich ihm das Ende der Ausbildung einpragt!» Wolzow hatte die Gasmaske ubers Gesicht gestreift. Gottesknecht rief: «Schmiedling, sehen Sie nach, ob die Maske dicht ist, der Wolzow ist raffiniert! Herrgott, Schmiedling, wie machen Sie denn das? Da druckt man einfach den Schlauch zusammen, wenn er dann nach funf Minuten noch lebt, sitzt die Maske nicht dicht!» Die Jungen lachten. Der Wachtmeister sagte: «Ist das nicht schon, da? wir alle so prachtvolle Laune haben? — Holt! Warum lachen Sie nicht mit?» «Herr Wachtmeister, der Wolzow ist mein Freund, da konnen Sie nicht erwarten, da? ich mich amusier, wenn er geschliffen wird!» «Herrlich mu? das sein, so’n treuer Freund!» rief Gottesknecht. «Wie sagten Sie? Das kann ich nicht erwarten? Haben Sie eine Ahnung, was ich alles kann! Holt, los, Gaaaas!» Holt ri? die Gasmaske heraus und setzte sie auf. «Schmiedling, nehmen Sie Kastors Pollux gleich mit! Verstehen Sie nicht? Den Holt sollen Sie auch ein bi? chen schleifen!» Und er rief: «Geteiltes Leid, Wolzow, ist halbes Leid. Wie bin ich zu Ihnen?» (S. 140 — 141)

Помалкивайте, Вольцов! И вы еще выдаете себя за сына офицера! Вы — наше позорное пятно, вы позорите всю батарею!

— Господин вахмистр, — взвился Вольцов. — Я этого не потерплю — насчет «позорного пятна!»

— Вольцов, выйти из строя! Налево кругом, марш… Лечь! Встать! Лечь! — Готтескнехт повернулся к правому флангу. — Шмидлинг, остальное вы берете на себя! Поучите вашего любимца, он первостатейный нахал и крайне в этом нуждается. Займитесь им минут десять, но только как следует, по всем правилам! — И, обратившись к Вольцову, который лежал неподвижно, уткнувшись носом в землю, вдруг заорал: — Га-а-а-азы! Вот-вот, так ему и надо, к остальным это не относится, пусть запомнит окончание учебы! — Вольцов надел противогаз. — Шмидлинг, проверьте, правильно ли надета маска? Вольцов продувная бестия! Да что вы копаетесь, Шмидлинг? Вам надо только покрепче зажать шланг. Если Вольцов через пять минут будет еще жив, значит, маска надета неправильно. — В рядах засмеялись. — Вот и хорошо, — сказал вахмистр, — у всех, оказывается, замечательное настроение. Хольт, почему вы не смеетесь с нами?

— Вольцов мой друг, господин вахмистр! Вы не можете требовать, чтобы я смеялся, когда мой друг в беде!

— Умилительно видеть такую преданную дружбу! — воскликнул Готтескнехт. — Как вы сказали? Я не могу требовать!.. Да вы понятия не имеете, чего только я могу от вас требовать! Хольт! Вон из строя, марш! Га-а-а-азы!..

Хольт вытащил из сумки противогаз и надел.

— Шмидлинг, захватите с Кастором и нашего Поллукса! Что?! Не понимаете? Захватите и Хольта, ему тоже не помешает хорошая разминка. Вам повезло, Вольцов, разделенные страдания переносятся вдвое легче. Вы не можете жаловаться на дурное обращение! (c. 146 — 147)

«Dos is unser Waffenmeister, der Obergfreite Macht!» — «Leise», sagte Macht, ein Mann von funfunddrei? ig Jahren, klein, dick und blond, «leise! Dort druben schlaft der Chef!» Er wandte sich an die Jungen: «Sie werden eingekleidet.» — «War was los heut nacht?» fragte Schmiedling. «Hier war Ruhe», antwortete Macht, «aber im Norden hat’s Zunder gegeben.» — «Und sonst?» — «Jede Nacht», sagte der Waffenmeister, «und fast jeden Tag.» Und zu den Jungen: «Mitkommen!» (S. 143)

— Ребята, это наш орудийный мастер, старший ефрейтор Махт.

— Тише! — остановил его Махт, коренастый блондин лет тридцати пяти, — там у нас отдыхает шеф. — Он повернулся к юношам. — Вам надо получить обмундирование.

— Ну, как ночь прошла? — спросил Шмидлинг.

— У нас спокойно, а вот подальше к северу устроили они баню!

— Ну, а вообще как?

— Каждую ночь бомбят — да и, пожалуй, что каждый день. — И обращаясь к приезжим: — За мной! (c. 149)

«Halt's Maul, Mensch!» — «Das ist der Chef!» flusterte Macht. «Seid blo? still!» Sie erhielten Uniformen, eine Ausgehmontur mit einreihigem, auf

Taille gearbeitetem Mantel, und auch ein Blechbuchschen mit Gehorschutzern.

Obergefreiter Schnitzler, der Kammerunteroffizier, war ein dunner, behender Mann mit raschem Mundwerk. «Meckern Sie nicht! Wenn was nicht pa? t, tauschen Sie’s um!»

(S. 143)

— Тише, приятель!

— Это шеф, — прошептал Махт. — Смотрите, чтобы никто из вас дыхнуть не смел!

Новичкам выдали однобортную шинель и форменную одежду, выходной мундир, а также жестяные коробки со звукоглушителями. Каптенармус — старший ефрейтор Шницлер, был худой, юркий человечек, бойкий на язык.

— Не вякать! — сразу же предупредил он возможные жалобы. — Если что не так, обменяете потом! (c. 149)

«Name!» Und dann: «Worauf warten Sie, Holt? Haun Sie ab, Sie Spund, in zehn Minuten ist Morgenappell!» (S. 145)

— Фамилия? — И, когда Хольт назвал себя: — Чего ты тут шатаешься, Хольт? Проваливай, да поживее, растяпа! Через десять минут утренняя поверка! (c. 151)

Das Antreten ging nicht ganz reibungslos vor sich. Wolzow geriet mit einem der Oberhelfer aneinander, der ihn einfach zur Seite schieben wollte. «Benimm dich!» sagte Wolzow schlie? lich. «Du haltst deine Fresse, Neuer!» — «Mensch!» rief Wolzow. «Spiel dich nicht auf, sonst kracht’s!» — «Ruhe im Glied!» brullte der Unteroffizier, Engel mit Namen. «Wollt ihr wohl die Schnauze halten?» Von hinten raunte es: «La? ihn, Gunsche, machen wir andermal!» Das gibt Arger, dachte Holt. Er sah Wolzow verachtlich den Mund verziehen. Hinten murmelte jemand: «Der Neue soll sich wundern!» (S. 145)

При построении не обошлось без неприятностей. Вольцов сцепился с одним из «старичков», который бесцеремонно его толкнул.

— Нельзя ли повежливее? — окрысился на него Вольцов.

— Утри рыло, теленок!

— А ты не прыгай, а то облицовку попорчу!

— Молчать! — заорал на них унтер-офицер, его звали Энгель. — Что распушили хвосты, петухи?

В задних рядах шептали:

— Плюнь, Гюнше, он нам еще ответит!

Запахло дракой, подумал Хольт. Вольцов скорчил презрительную гримасу.

Кто-то сзади сказал вполголоса:

— Ужо почистим новичку умывальник! (c. 151 — 152)

«Batterie … stillstann!» schrie Gottesknecht. Er kann also auch schreien, dachte Holt … «Zur Meldung an den Herrn Hauptmann Augen … rechts!» Gru? und Meldung: «Batterie mit zwei Unteroffizieren, zehn Mann und achtundachtzig Luftwaffenhelfern angetreten.» (S. 146)

— Батарея, смир-рно! — гаркнул Готтескнехт. Так, значит, и он умеет кричать, подумал Хольт. — Для приветствия господина капитана — равнение направо! — Откозыряв, он доложил: — Батарея в составе унтер-офицера, десяти старших ефрейторов и восьмидесяти восьми курсантов построена! (c. 152)

«Morn, Batterie!», und: «Morn, Herr Hauptmann!» scholl es im Chor zuruck. «Lassen Sie ruhren», sagte Kutschera. (S. 146)

— Здравствуйте!

— Здрас-сте, господин капитан! — дружно прозвучало в ответ.

— Вольно! — сказал Кутшера. Даже когда он говорил спокойно, голос его гремел на всю площадь.

— Батарея, вольно! — скомандовал Готтескнехт. (c. 152)

«Hort mal her», sagte der Hauptmann. Er offnete kaum den Mund, aber seine Stimme war drohnend und durchdringend. Er hatte die Hande in den Manteltaschen vergraben. «Jetzt wird eingeteilt. Wenn das langer als eine halbe Stunde dauert, passiert was. Punkt acht …» — er nahm die Linke aus der Manteltasche und blickte auf die Armbanduhr — «melde ich die Batterie einsatzbereit. Wird hochste Zeit; hier ist bi? chen was los. Das kotzt mich an, wenn die Schweine da oben rumkurven, und ich kann ihnen keins draufgeben.» Er erklarte den Kampfauftrag: «Schutz der umliegenden Industrieanlagen und Wohnviertel.» Dann verstummte er unvermittelt; er wollte sich abwenden, und der Hund sprang schon auf die Fu? e. Aber Kutschera hielt mitten in der Bewegung inne und drohnte: «Ein Wort an die Neuen! Wenn sich einer beim ersten Gefecht die Hosen vollschei? t, das ist mir egal. Aber wehe, einer macht schlapp! Wenn die Bruder nicht spurn, dann sollen ihnen die Oberhelfer das beibiegen. Selbsterziehung ist noch immer das solideste.» (S. 146 — 147)

— Слушать всем! — начал капитан. Он едва приоткрывал рот, но голос его оглушал и, казалось, отдавался во всем теле. Руки он засунул в карман плаща. — Сейчас вас разобьют повзводно. Если это займет больше получаса, будете иметь дело со мной! Ровно в восемь, — он вытащил руку из кармана и поглядел на часы, — я объявлю батарею готовой к бою. Да н давно пора, здесь у нас, надо вам сказать, пошаливают. А меня прямо за душу берет, когда эти сволочи позволяют себе кружить у нас над головами, а я не могу им всыпать. — Он объяснил им боевую задачу: «Оборона окружающих промышленных объектов и населенных пунктов». На этом он и оборвал свою речь и уже хотел уходить; собака, почуяв это, вскочила на ноги. Но Кутшера раздумал и снова загремел: — Два слова новичкам! Если кто из вас в первом бою наложит в штаны, меня не касается. Но с трусами и паникерами у меня разговор короткий! В случае, если ваш брат будет плохо справляться с делом, старшие курсанты за этим присмотрят. Что может быть лучше самовоспитания! (c. 153)

«Eine uble Schinderei», erzahlte Ziesche, wahrend sie sich in der kleinen Stube einrichteten. «Wir haben den ganzen Tag gebaut und geschippt, dann aufmunitioniert. Die Hauptarbeit haben Russen gemacht, aus einem Lager, die mu? ten scharf ran, die Posten haben sie mit Knuppeln angetrieben.» — «Mit Knuppeln?» fragte Holt. «Gibt's das?» «Du lebst wohl auf dem Mond!» sagte Ziesche. «Warum soll’s das nicht geben?» — «Hast du schon mal was von Volkerrecht gehort?» fragte Gomulka. «Quatsch doch nicht! In diesem Krieg geht es um Sein oder Nichtsein, da spielen rechtliche Erwagungen keine Rolle! Die Russen sind sowieso blo? Tiere!» (S. 148)

— Ну и поиздевались же над нами, — рассказывал Цише, — пока мы устраивались в новом жилье. Пришлось оборудовать новую огневую позицию, целый день работали плотниками и землекопами, выгружали боеприпасы. Правда, основную работу проделали русские военнопленные, эти-то вкалывали почем зря, часовые подгоняли их дубинками.

— Дубинками? — переспросил Хольт. — Разве это полагается?

— Ты что, с луны свалился! — вскинулся на него Цише. — А почему бы и нет? — А ты никогда не слышал о международном праве? — в свою очередь спросил Гомулка.

— Что за чушь ты мелешь! В войне, где решается вопрос — быть или не быть, какие уж тут правовые нормы! Да и о ком тут говорить? Ведь эти русские просто звери. (c. 154 — 155)

«Gefechtsschaltung!» rief Ziesche. «Los, Stahlhelm, Gasmaske, Gehorschutzer! Fenster auf, sonst sind die Scheiben hin! … La? t euch Zeit, Feuerbereitschaft klingelt nur zweimal!» Sie liefen schon den Lattenrost entlang. Als Holt den Geschutzstand betrat, sah er ein paar Luftwaffenhelfer mitten in der Feuerstellung das Muo auslegen, ein riesiges, aus wei? en Tuchern gebildetes Quadrat mit einem Kreuz darin, das allen deutschen Flugzeugen Landebefehl gab. (S. 148)

— Тревога, к бою! — крикнул Цише. — Разобрать каски, противогазы и звукоглушители! Окна настежь, а не то здесь целого стекла не останется!.. Время у вас есть: при команде «Приготовиться к ведению огня!» сигнал дают дважды.

И вот они бегут по решетчатому настилу. Когда Хольт вошел в орудийный окоп, он увидел, что двое курсантов выкладывают среди огневой сигнальное полотнище — исполинский квадрат из белого холста с крестом посередине, знак, приказывающий немецким летчикам, находящимся в воздухе, приземлиться. (C. 155)

Wolzow grinste, haute ihm auf die Schulter und sagte: «Na, ›Leiche‹, ruhig Blut!» (S. 149)

Вольцов улыбнулся и хлопнул его по плечу:

— Ну, ну, Трупик, не робей! (c. 155)

Auf einmal brullte von der B 2 die Stimme Unteroffizier Engels: «Feuerbereitschaft!» (S. 149)

Вдруг с командирского пункта послышался голос унтер-офицера Энгеля: «Приготовиться к бою!» (c. 156)

«Sie haben gesagt, ich darf laden!» Schmiedling lief krebsrot an. «Wern S' wohl pariern!» (S. 150)

— Вы сказали, что я буду заряжать, — заартачился Вольцов.

Щмидлинг побагровел:

— Выполнять приказ! — заорал он. (c. 156 — 157)

Schmiedling war sehr aufgeregt. Seit Feuerbereitschaft befohlen worden war, sagte er immer wieder: «Machen S' mir ka Schand net … I bitt Sie!» Und plotzlich: «I hab’s im Gfuhl, heut gibt’s was!» Dann wieder rief er: «Dos Schie? en is net schlimm! Dos kracht aweng, net wahr … Stellen S' Ihnen blo? net unters Rohr, dort is die Druckwell am schlimmsten!» (S. 150)

Шмидлинг страшно волновался. С тех пор как была подана команда «К бою!», он неустанно повторял:

— Только не осрамите меня, ребята… Христом богом прошу. — И вдруг: — Душа у меня не на месте, как бы чего не было. — Снова и снова он повторял: — Стрелять не опасно! Только что шуму многовато… Не становитесь под ствол, там взрывная волна всего сильней! (c. 157)

«Motorengerausch in neun!» — «Mensch!» brullte Kutschera. «Die Flugmelder, diese Idioten, die pennen wohl?!» «Zunder hat Werte!» schrie Vetter, (S. 151)

«Шум моторов — направление девять!»

— Дьявол! — ругнулся Кутшера. — А что делает пост воздушного наблюдения? Заснули эти мерзавцы, что ли?

— Данные для взрывателя приняты! — доложил бледный как полотно Феттер (c. 158)

— «Anton feuerbereit!» schrie Schmiedling ins

Kehlkopfmikrophon. «Feuer frei!» Dann kam schon Schmiedling mit dem Ankundigungskommando: «Gruppenfeuer …» Holts Herzschlag setzte aus. «Gruppe!» krachzte Schmiedling, (S. 151)

— «Антон» к бою готов! — крикнул Шмидлинг в ларингофон.

— Огонь!

А за ним и Шмидлинг подал предварительную команду: «Беглый…» У Хольта остановилось сердце. «Огонь!» — хрипло выкрикнул Шмидлинг (c. 158)

«Wann die Bruder zruckkimma, denselbign Weg, da mu? dos wieder so klappen!» (S.153)

— Ежели эти бродяги полетят назад тою же дорогой, надо их так же угостить! (c. 160)

«Hor mal, Neuer …», sagte Gunsche in norddeutschem Dialekt; er war nur wenig kleiner als Wolzow, der ihn sofort unterbrach: «Neuer? Ich hei? Wolzow, das wirst du dir ja wohl noch merken konnen!» Herrlich frech! dachte Holt. Blo? nicht einschuchtern lassen! Gunsche zog die Brauen hoch, seine Augen funkelten. Die Zwillingsbruder hinter ihm, zwei kraftige Burschen, pusteten sich machtig auf und nahmen die Hande aus den Taschen. Gunsche sagte drohend: «Wenn du noch mal den gro? en Rand riskierst, dann bist du dran mit Selbsterziehung!» Holt sah, da? Wolzow sich duckte, und sagte schnell: «La?t uns in Ruhe, ihr Hamburger!» Gunsche fuhr ihn an: «Du haltst die Fresse, du Spund, sonst …» — «Sonst?» schrie Wolzow (S. 154)

— Эй, ты, новичок! — обратился к ним Гюнше на северонемецком диалекте. Он был только чуть ниже Вольцова.

— Какой я тебе новичок? Меня зовут Вольцов, заруби себе на носу!

Вот это я понимаю! — подумал Хольт. Чем наглее, тем лучше! Только не позволить себя запугать. Гюнше высоко поднял брови, глаза его сверкали. Близнецы, стоявшие позади, напыжились и вынули руки из карманов.

— Ты бы поменьше задирался, а то узнаешь, что такое самовоспитание! — предупредил Гюнше грозно.

Увидев, что Вольцов пригнулся, словно для прыжка, Хольт сказал:

— Оставьте нас в покое, гамбуржцы!

— А ты закрой пасть, затычка несчастная! Не то и тебе…

— Ты что… — взвился Вольцов, (c. 161)

«An den Baum binden und auspeitschen!» drohnte Kutscheras Stimme. «Die Neuen verprugeln die Alten, wo gibt’s denn so was!» Seine Sympathie lag eindeutig bei den Hamburgern. Plotzlich stand Gottesknecht an seiner Seite, und Kutschera drehte ihm unwillig den Kopf zu. Wenn er uns jetzt in den Rucken fallt, dachte Holt, dann hat Gilbert recht, dann ist Gottesknecht ein Aas. Aber Gottesknecht sagte, leise, wie es seine Art war: «Verzeihung, Herr Hauptmann, ich hab’s von der B 2 angesehen. Die Neuen trifft diesmal weniger Schuld. Gunsche hat den ersten Schlag gefuhrt.» «So!» sagte Kutschera unzufrieden, und einen Augenblick lang sah es so aus, als wolle er den Wachtmeister zurechtweisen. Aber dann sagte er: «Da misch ich mich nicht ein … Gunsche!» schrie er, und zu den Zwillingen: «Pingels, ihr Arschlocher! Mensch, wenn ihr euch so blod anstellt, dann la? t euch halt von den Spunden verdreschen!» Riesenhaft, von seinem Hund gefolgt, stiefelte er davon. Gottesknecht sagte: «Jetzt ist Ruhe, meine Herren, sonst mach ich mit und bestraf euch alle zusammen!» Gunsche, als auch Gottesknecht verschwunden war, zischte: «Das kommt euch teuer zu stehn!» Wolzow sagte: «Halt die Fresse …» Auf einmal schrie er, nach vorn geneigt, mit geballten Fausten, und Holt hatte Wolzow noch nie so in Wut gesehen: «Ihr sollt mich kennenlernen! Ich schlag euch reif fur’s Krankenhaus!» — «Schlu?!» sagte Holt und zog Wolzow davon. (S. 154 — 155)

— Привязать к дереву и отхлестать плетью! — загремел Кутшера. — Неслыханное дело — новички расправляются со старшими! — Симпатии его были явно на стороне гамбуржцев.

Но тут, откуда ни возьмись, появился Готтескнехт, он стал рядом с капитаном, и тот неохотно повернулся к нему. Если еще и он нанесет нам удар в спину, значит, Гильберт прав и Готтескнехт подлец и зверь. Но вахмистр сказал, как обычно, не повышая голоса:

— Простите, господин капитан, я наблюдал за ними с командирского пункта. На этот раз новички меньше виноваты. Гюнше ударил первым.

— Та-ак… — недовольно протянул Кутшера; казалось, он собирается оборвать вахмистра. Но, передумав, он заявил: — В таком случае мое дело сторона. Слыхали, Гюнше? — И, обращаясь к близнецам: — Пингели, сукины дети! Если вы такие болваны, значит, так вам и надо, чтобы вас колотила всякая мелюзга! — И, величественно повернувшись, мастодонт зашагал дальше в сопровождении своей собаки.

— А теперь умерьте свой пыл, господа! — сказал Готтескнехт, — а не то я займусь вами: накажу всех скопом!

Когда и Готтескнехт удалился, Гюнше прошипел:

— Вы за это поплатитесь!

— Кончай звонить! — огрызнулся Вольцов. И вдруг закричал, весь перегнувшись вперед и стиснув кулаки, Хольт еще не видел его в такой ярости: — Вы меня еще узнаете! Я вам такое устрою — в больницу на карачках поползете!

— Хватит! — вмешался Хольт и утащил его прочь. (c.162)

Wolzow knallte seinen Spind zu. «Ich hab’s beim Wachtmeister verschissen, wieso wei? ich nicht. Ich hab’s womoglich auch beim Chef verschissen. Jetzt ist mir alles egal! Ich nehm’s mit der ganzen Batterie auf. La? sie drau? en antreten, deine Herren Oberhelfer, meinetwegen konnen sie alle auf einmal kommen … Meinst du», schrie er Ziesche an, «ich mach mir was draus, wenn zur Abwechslung ich mal die Fresse vollkriege? Da mussen sie mich totschlagen, oder aber es hei? t danach: Auge um Auge, Zahn um Zahn, solang ich noch einen Finger ruhren kann.» (S. 155 — 156)

Вольцов с треском захлопнул шкафчик.

— Мне житья не дает вахмистр, уж и не знаю почему, а теперь, возможно, за меня возьмется и капитан. Но я на это плюю! Пойду один против всей батареи! Пусть выходят твои старшие курсанты все на одного! Ты что? — накинулся он на Цише. — Думаешь, я испугаюсь, если кто-нибудь набьет мне морду! Да меня хоть до смерти исколоти, но уж потом так и знай: око за око, зуб за зуб, пока я в силах хоть пальцем шевельнуть! (c. 163)

«So. Da wolln wir mal … Nach Norden weg, marsch, marsch!» (S. 156)

Та-ак, а теперь начнем… Ну-ка, по направлению к северу — бегом, марш! (c. 164)

«Gilbert, der will was! Reg dich nicht auf!» — «Er soll mir den Buckel runterrutschen!» gab Wolzow zuruck. (S. 157)

— Гильберт, что-то ему от нас нужно! Брось дурить!

— Пошел он… — огрызнулся Вольцов. (c. 165)

«›Der Wolzow bekommt eine Abreibung, der Holt gleich mit‹, sagen die. Ich hab’s verboten, aber was nutzt das? Der Chef hat nichts dagegen!» (S. 160)

Вольцову поставим горчичник, а за компанию и Хольту. Я запретил им, но это не поможет. Начальство-то ведь не против! (c. 168)

«Mein Onkel ist zum Generalleutnant befordert worden», rief Wolzow. «Das nenne ich eine Offizierskarriere!» Ziesche war uberrascht. «General? Deswegen die gro? e Klappe!» — «Nur keinen Neid!» brummte Wolzow gutgelaunt. (S. 160)

— Вот так так! Дядю произвели в генерал-лейтенанты, — ликовал Вольцов. — Это я понимаю — офицерская карьера!

— Генерал? — удивился Цише. — То-то, я гляжу, ты так заносишься!

— Прошу без зависти! — снисходительно буркнул Вольцов (c. 168 — 169)

«Hau ab, du Pennbruder», schimpfte Wolzow. (S. 162)

— Пошел вон, ротозей! — ругался Вольцов (c. 170)

Schmiedling erklarte: «So a schneller Verband, dos sein Lightnings sein dos, oder Mosquitos, Pfadfinder nennen wir dos, weil damit diejenigen vorausfliegn und die Ziel markieren mit die Christbaum!» (S. 162)

— Скоростные самолеты, — пустился в объяснения Шмидлинг, — это «лайтнинги» и «москито», мы еще зовем их «следопыты», они летят впереди и засекают цель «рождественскими елками». (c. 171)

Die sind ja viel zu schnell!" Wolzow tobte im Geschutzstand herum: «Ich trete dir in den Arsch, wenn das nicht besser klappt mit der Munition!» (S. 163 — 164)

Вольцов выходил из себя.

— Да подноси же быстрей снаряды, или я тебе так наподдам, забудешь как садиться!

(c. 172)

Der Hauptmann bellte: «Gleich geht’s los! Schmiedling, halten Sie sich bereit, Mensch, wenn der Wolzow schlapp macht!» Dann ging er. Schmiedling rief: «Die zwoa Flaschen, Wolzow, die san uns sicher!» (S. 164)

— Сейчас начнется! — пролаял капитан. — Шмидлинг, приготовьтесь заменить Вольцова, если он скиснет! — Сказав это, он исчез.

— Ну, Вольцов, кажись, дело в шляпе! Две бутылки наши! — крикнул Шмидлинг. (c. 173)

«Herhoren! Was sich heut nacht an Frieda abgespielt hat, das genugt furs Kriegsgericht!» Kutschera stand vor der angetretenen Batterie, die Hande in den Manteltaschen. «Macht, wozu sind Sie Waffenmeister, wenn die Spritze bei dem bi? chen Schie? en auseinanderfallt?» Er brullte immer, aber jetzt war seine Stimme ungeheuer: «Wenn die Kanone nicht besser in Schwung kommt, sperr ich die ganze Bedienung ein!» Der Hund erhob sich auf die Vorderpfoten und knurrte. Kutschera trat mit dem Stiefel nach ihm. «Du haltst’s Maul, Mensch! … Die andern Geschutze waren gut. Bei Anton ging’s rund, da war die Tollwut ausgebrochen? «Die Oberhelfer flusterten miteinander. «Der Wolzow ist ein Gauner!» drohnte Kutscheras Stimme. Und zu Gottesknecht: «Geben Sie ihm Extraausgang.» (S. 166)

Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.

— Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?

Гомулка не сразу ответил:

— Да, боялся.

— Ну что ж, в этом нет ничего позорного, — сказал Хольт. — Важно преодолеть страх!

— Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! — Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. — Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! — Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. — Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! — Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. — Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! — В рядах старших раздался ропот. — А уж Вольцов у них отчаянный малый! — продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: — Предоставьте ему лишний день отпуска. (c. 175)

Tag und Nacht trieb sie die Glocke ans Geschutz. Dies war ihr Leben, fur lange Zeit. (S. 166)

Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому — на долгое, долгое время — свелась вся их жизнь (c. 176)

«›Es gibt hochstens einzelne Verbrecher in Deutschland, die durch einen Sieg der Alliierten etwas gewinnen wollen, und mit diesen Verbrechern werden wir fertig!‹ … Was das ist?» sagte er auf Gomulkas Frage. «Ja, schlafst du denn? Die Fuhrerrede vom 9. November!» Er las weiter: «Hier, zum Luftkrieg! ›… die Herren mogen es glauben oder nicht, aber die Stunde der Vergeltung wird kommen!‹ - ›… die Manner sind aufgesprungen, haben die Arme zum Gru? erhoben und riefen mit feuchtblanken Augen stolz und begluckt Heil um Heil ihrem geliebten Fuhrer zu …‹» — «Lies lieber mal den Wehrmachtbericht», sagte Gomulka ungeruhrt, «uber den Fall von Kiew kann man namlich auch feuchtblanke Augen bekommen!» Ziesche warf ihm einen bosen Blick zu und las mit seiner heiseren, etwas hohen Stimme: «›Sonnenschein kann jeder vertragen, aber wenn es wettert und sturmt, dann zeigen sich erst die harten Charaktere, und dann erkennt man auch den Schwachling …‹» Holt war so mude, da? er nur noch Satzfetzen wahrnahm: «›… am Ende steht der Sieg … niemals verzagen … von hier hinausgehen mit der fanatischen Zuversicht … fanatischen Glauben … da? es gar nichts anderes geben kann als unseren Sieg!‹» (S. 167)

— «В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!..» Что такое? — отозвался он на вопрос Гомулки. — Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. — Он продолжал читать: — «Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. — Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах „хайль“ и снова „хайль“ нашему возлюбленному фюреру…»

— Почитай-ка лучше сводку, — невозмутимо сказал Гомулка. — Там насчет потери Киева — тоже нельзя слушать без слез…

Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:

— «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»

Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!» (c. 177)

Heute regte sich Wolzow auf. Er liebaugelte, wie alle, mit dem Flakschie? abzeichen, das den schweren Batterien nach etwa sechs Abschussen verliehen wurde. «Es ist eine Gemeinheit!» piepste Zemtzki. Dann rausperte er sich und gab seiner Stimme einen moglichst tiefen Klang, denn Gottesknecht hatte ihm einmal «wegen unmilitarisch hoher Stimme» Nichtgenugend gegeben. «Ich war Dienstag nacht Flugmelder! Die Jager waren seit einer Stunde abgeflogen, als die Halifax runterkam!» — «Eine himmelschreiende Sauerei ist das!» schimpfte Wolzow. (S. 168)

На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.

— Черт знает, что такое! — пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, — Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: — Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».

— Сволота! — не утерпел Вольцов. (c.178)

Dienstags war der sogenannte «Schultag». Alle Luftwaffenhelfer der Batterie gingen zum Chemieund Physikunterricht nach Gelsenkirchen; die Batterie war unterdessen nicht feuerbereit. Die Oberhelfer fuhren zwar auch in die Stadt, schickten jedoch nur ein paar Mann in die Schule. Auch Holts Klasse betrachtete den Dienstag Vormittag nun als Feiertag. Man sa? von neun bis eins im Cafe, wo man Orangeade zu sich nahm und mit den Freundinnen verabredet war, mit den Schulerinnen der Essener, Gelsenkirchener und Wattenscheider Madchenschulen. Kutschera lie? an den Schultagen eine Anwesenheitsliste fuhren, die er von Zeit zu Zeit kontrollierte, und Branzner, der selbst nie den Unterricht versaumte, entschuldigte Holt und seine Freunde mit tausend Ausreden, von «krank» bis

«unabkommlich». Sehr beliebt waren vollig unsinnige Entschuldigungen: «Holt mu? heute den Rohrmantel waschen», «Wolzow und Gomulka fehlen wegen zu hoher Gebrauchsstufe». (S. 169)

Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.

Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».

В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: «Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола» или: «Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок».

(c. 179)

… gehorte es zum guten Ton, mit einem Luftwaffenhelfer befreundet zu sein. (S. 169)

… признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. (c. 179)

Doktor Klage, dem Wolzows rude Art noch nicht

bekannt war, stand dicht neben Wolzows Bank und wiederholte: «Wolzow, bitte gehen Sie …» — «Lassen Sie mich in Ruhe!» schrie Wolzow und sprang so wild von seinem Sitz auf, da? der Lehrer mit einer unwillkurlichen Bewegung der Abwehr zuruckwich; bei dieser Bewegung aber stie? er versehentlich Wolzow vor die Brust. «Prugeln wollen Sie mich!» schrie Wolzow. «Sie wollen mich prugeln ???» Holt, der hinter ihm sa?, fa? te ihn am Koppel: «Gilbert, gib Ruh!» — «Prugeln, wo gibt’s denn so was!» krahte Vetter in seiner Ecke. Wolzow, durch Holts Einmischung etwas zur Besinnung gebracht, verlie? die Baracke mit den Worten: «Als der beste Ladekanonier der Batterie hab ich’s doch nicht notig, mich von dem prugeln zu lassen!» (S.171)

Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:

— Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…

— Отвяжитесь! — выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.

— Вы что же, бить меня собираетесь? — заорал Вольцов. — Попробуйте только тронуть!

Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:

— Брось, Гильберт, опомнись!

— Это что еще за мода — драться! — крикнул и Феттер из своего угла.

Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:

— Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка! (c. 181)

«Mensch, wenn Sie schon Schmu machen, dann so, da? man mich nicht mit dem Salat belastigen kann!» (S. 174)

— Уж если вы плутуете, делайте это так, чтобы я ничего не знал! (c. 184)

Nach dem ublichen Sonntagsessen, Rinderbraten mit einer So? e, die «Bratenwasser Din A 4» genannt wurde, Sauerkraut und Pellkartoffeln, (S. 178)

После воскресного обеда — неизменного тушеного мяса с подливкой, именуемой «баланда по-армейски», кислой капусты и картофеля в мундире (c. 189)

Wolzow stand mitten im Zimmer. «Welch hoher Besuch!» spottete jemand. Wolzow sagte ruhig: «Wir sollten uns in Zukunft vertragen!» — «Vertragen?» rief ein Zwilling und fuhr in seinem Bett hoch. «Jetzt, wo mein Bruder furs Leben entstellt ist?» — «Ich hab niemanden uberfallen «, erwiderte Wolzow. Der Oberhelfer Wilde erhob sich. «Es gibt ungeschriebene Gesetze beim Militar. Vertragen konnen wir uns, wenn ihr eure Abreibung weghabt!» Wolzow schrie, mit einem Schritt auf Wilde, der eilig den Tisch zwischen sich und Wolzow brachte: «Noch so ein hinterhaltiger Uberfall … dann gnade euch Gott!» Die Oberhelfer stimmten ein Hohngelachter an, aber es klang nicht echt. «Es hat keinen Zweck», sagte Holt spater. «Das nennt sich nun Kameradschaft: einer bekampft den anderen. Ich hab mir das anders vorgestellt im Einsatz. Eine verschworene Gemeinschaft …» — «Blodes Gewasch!» schimpfte Wolzow. Vetter rief: «Verschworene Gemeinschaft, da mu? t du dir erst funfzig mit dem Ochsenziemer verpassen lassen!» (S. 181 — 182)

Вольцов остановился посреди комнаты. Кто-то съязвил:

— Высокие гости пожаловали!

Но Вольцов и бровью не повел:

— Давайте жить в мире, — предложил он спокойно.

— Жить в мире? — отозвался один из близнецов, вскочив в постели. — И это после того, как моего брата изуродовали на вечные времена!

— Напал-то не я, — возразил Вольцов. Но тут поднялся старший курсант Вильде.

— В армии существует неписаный закон, — сказал он. — Мир будет заключен не раньше, чем мы сделаем вам обтирание!

Услышав это, Вольцов взвыл от ярости и шагнул к Вильде, а тот, не теряя времени, отгородился столом.

— Еще одно такое подлое нападение, — предупредил Вольцов, — и пусть над вами смилуется господь бог!

В ответ раздалось насмешливое гоготание противника, но в нем не чувствовалось обычной уверенности.

— Ничего у нас не выйдет, — заявил позднее Хольт. — Тоже мне, товарищи! Один готов другому горло перегрызть. Раньше я себе иначе представлял армию. Думал, это — братское содружество.

— Болтовня! — огрызнулся Вольцов.

А Феттер:

— Братское содружество — но сперва получай свои полсотни горячих ременной плеткой! (c. 192 — 193)

Gomulka, mit Holt unter der zugigen Plane, sagte:

«Das Leben ist auch ohne Kanone mal ganz angenehm!» (S. 197)

Гомулка, прикорнув под хлопающим на ветру брезентом, заметил с удовлетворением:

— Оказывается, жизнь может быть прекрасна и без пушек! (c. 210)

Warum arbeitest du so viel, Vater? — Der Mensch hat

eine Aufgabe! Ein Mensch ohne Aufgabe vegetiert wie ein Tier. Vegetiert wie ein Tier, schie? t Hirsche, schie? t mit der Kanone, rauft sich mit Oberhelfern … Was ist meine Aufgabe? dachte Holt. Es ist Krieg. Wir kampfen fur Deutschland. Von Kindheit an stand es in allen Lesebuchern: Furs Vaterland sterben, Langemarck, Schlageter, und so weiter. (S. 197 — 198)

«Зачем ты так много работаешь, папа?» — «У каждого должна быть своя жизненная задача, сынок! Без жизненной задачи человек прозябает, как животное».

Прозябает, как животное, охотится на оленей, палит из пушки, дерется с товарищами… А у меня какая задача? — спрашивал себя Хольт. И отвечал: Война. Мы воюем за Германию. С детства читал он в хрестоматиях: Шлагетер, Лангемарк и так далее… Умереть за отечество! (c.210)

«Lies, was Rilke uber die russische Seele schreibt», horte er. Jetzt erst ri? das Gespinst seiner Gedanken auseinander. Er blieb stehen. «Ich denke, es sind alles Untermenschen?» fragte er, und er wunderte sich nicht einmal uber den neuen Widerspruch. Sie sagte: «Irgendeinen Vorwand mu? man ja haben, um sie umzubringen.» (S. 206)

Прочти, что пишет Рильке о русской душе, — услышал он ее голос. И только тут паутина его мыслей рассеялась. Он остановился.

— Русская душа? Но ведь это же недочеловеки? — спросил он, уже ничему не удивляясь.

— Надо же было что-то придумать, чтобы безнаказанно их истреблять, — усмехнулась она. (c. 218)

«Aber der Fuhrer», rief Ziesche, wie immer uber Wolzows Sachlichkeit erbittert, «hat am 9. November ausdrucklich gesagt: ›Was ist das schon, wenn wir, durch die Kriegsnotwendigkeit gezwungen, einmal einige hundert Kilometer aufgeben mussen …‹» — «Durch Kriegsnotwendigkeiten? Durch die Russen gezwungen», sagte Wolzow, «immer noch durch die Russen! … Ach, halt’s Maul», fuhr er Ziesche an, «einem Eierkopf wie dir mu? das der Fuhrer 'n bi? chen sanfter beibringen. Die militarische Wahrheit ist nur fur Manner wie mich.» (S. 211)

— Ведь фюрер в своем выступлении от девятого ноября сказал: «Не беда, если под давлением необходимости мы иной раз вынуждены отойти на несколько сот километров…»

— Под давлением военной необходимости! — передразнил его Вольцов. — Скажи уж прямо: под давлением русских… Все тех же русских! Лучше помолчи, дубина! Понятно, для таких сопливцев, как ты, фюрер старается позолотить пилюлю. Настоящая военная правда — для людей с крепкими, нервами, вроде меня! (c. 225)

Gomulka, ein Pflaster am Hinterkopf, sagte: «Jetzt helfen wir nicht mehr, jetzt oberhelfen wir.» (S. 218)

Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:

— Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты. (c. 232)

Kutschera wandte das Gesicht dem Major zu und kniff die Augen zusammen. «Es ist Vorschrift, Herr Major! Wir haben Feuerbereitschaft. In ein paar Minuten sind die Bomber hier!» «Man kann sich doch nicht wortlich an die Vorschriften halten», sagte der Major noch. (S. 221)

Кутшера повернулся к майору и прищурил глаза.

— Таково предписание, господин майор! Мы дали команду готовиться к бою. Через несколько минут здесь будут бомбардировщики.

…— Нельзя же безоговорочно выполнять все предписания, — выговаривал ему майор. (c. 235 — 236)

Auch Wolzow fuhr Gomulka an und schlug mit der flachen Hand auf den Tisch: «Schlu?! Es ist Krieg, da kann es jeden erwischen.» Er breitete seine Karten aus. (S. 224)

На этот раз на Гомулку обрушился и Вольцов.

— Хватит разговоров! — рявкнул он. — Это война! На войне каждого может стукнуть! — И он разложил на столе свои карты. (c. 239)

«Batterie … stillstann! Wir gedenken des Kameraden Zemtzki, der fur Fuhrer und Vaterland gefallen ist. Ruhrt euch! … Herhorn! Die Batterie hat in Hamburg schon mal schwere Verluste gehabt. Ein Toter ist nischt Neues! Der Zemtzki hat Mut gehabt, dafur hat ihm der Major das Ekazwoo verliehen. — Ruhe im Glied! Nun sag ich eins: Wenn das Gequatsche auf den Stuben nicht aufhort, von wegen dem Muo und so … Ich greif mir die Meuterer raus und sperr sie ein! Krieg ohne Tote, wo gibt’s denn so was!» (S. 224 — 225)

— Батарея смир-рно! Почтим память камрада Земцкого, павшего за фюрера и отечество!.. Вольно! Внимание! Наша батарея уже в Гамбурге понесла тяжелые потери. Смерть на войне — обычное дело. Земцкий совершил геройский поступок, и в признание его заслуг майор наградил его Железным крестом второй степени… Сохранять спокойствие! А теперь предупреждаю: если в бараках не прекратится болтовня насчет сигнального полотнища и так далее, я сам займусь бунтовщиками и засажу их в военную тюрьму! Где это слыхано, чтобы на войне не было жертв! (c. 239)

Vier Abschusse! Zemtzki war vergessen. Wolzow zeigte sich aufgekratzt. «Noch zwei Abschusse, dann gibt’s das Flakschie? abzeichen. «Holt ging mit Gomulka den Lattenrost entlang, er fuhlte sich wie vor den Kopf geschlagen. «Sepp! Die vier Abschusse, das ist blo? das schlechte Gewissen vom Major!» — «Schau dich um», sagte Gomulka. «Gestern war alles deprimiert, und jetzt?» Im Unterricht sa? Holt zerstreut und unaufmerksam auf seinem Schemel. Schlie? lich ging er in die Stube hinuber und warf sich auf sein Bett. Wenn ich falle, wird tags darauf kein Mensch mehr an mich denken. (S. 225)

Четыре сбитых самолета! О Земцком уже не вспоминали. Особенно радовался Вольцов.

— Еще две сбитые машины, — и нам выдадут значки зенитчиков.

Хольт с Гомулкой в глубоком унынии возвращались в барак.

— Зепп! Четыре сбитых самолета — это просто нечистая совесть майора.

— Замечаешь? — сказал Гомулка. — Вчера все нос повесили, а смотри, что делается сегодня!

На уроке Хольт не мог сосредоточиться и ничего не понимал. Наконец он выскользнул в соседнюю комнату и бросился на койку. Если меня убьют, думал он, завтра ни одна душа обо мне не вспомнит! (c. 240)

Dieser Gedanke befriedigte ihn wenig. Schicksal, Gesetz des Handelns, fanatisch glauben, dachte er wieder; sind wir wirklich willenlos ausgeliefert, nur … Figuren im gro? en Spiel? Aber das Nachdenken und Grubeln, uberlegte er, bringt nichts ein. Hart werden. Glauben. Sich fanatisch der Sache verschworen. Es geht nicht, da? mich ein paar Bomben aus dem Gleichgewicht bringen! (S. 227)

Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы! (c. 242)

Holt empfand einen schmerzhaften Druck in der Brust. Mitleid ist Schwache! sagte er zu sich selbst, aber er fischte doch die angebrochene Zigarettenpackung aus der Tasche. Er wollte sie den Gefangenen hinwerfen, doch dann ging er die paar Schritte uber den Acker und druckte die Schachtel in eine rauhe Hand. Als er vor dem Gefangenen stand, sah er mit Erschutterung, da? die Tierhaftigkeit aller dieser Gestalten nichts anderes war als das letzte Stadium eines unvorstellbaren korperlichen Verfalls. Er wollte in seiner Verwirrung auch noch die Streichholzschachtel wegschenken. Da sagte der Gefangene muhsam, als bereite das Sprechen ihm Schmerzen: «Brot!» Holt lief in die Stube zuruck und ri? seinen Spind auf. Sie hungern! dachte er. Im Essenfach lagen genug Lebensmittel. Butterkeks und Drops wurden seit Wochen taglich als Alarmzulage verteilt und hauften sich in den Spinden. Er verstaute alles in seinen Taschen und zog dann den Mantel uber, denn offen durfte er die Lebensmittel nicht hinaustragen. Was er zu tun im Begriff war — daruber war Holt sich klar -, war verboten und galt als strafbar. Er zogerte und wurde unsicher. Dann schob er doch das Brot unter den Mantel und dachte: Mag es strafbar sein, mogen es … Untermenschen sein, ich wurde auch keinen Hund verhungern lassen! Dann fiel ihm ein, da? es zehn, zwolf Manner waren. Er ri? auch Gomulkas Spind auf. Sepp wurde es billigen, dessen war er sicher. Eine halbe Dauerwurst, Brot, ein Wurfel Kunsthonig, reichlich Keks … Er raffte alles zusammen. Dann sah er die halbe Flasche Korn stehen, die Gomulka fur seinen Geburtstag aufsparte. Er nahm die Flasche an sich. Ruhig verlie? er die Stube, nicht gesonnen, sich erwischen zu lassen. Sorgsam sah er sich um. Au? er den arbeitenden Gefangenen war niemand zu sehen. Wer wei?, wo sich der Posten herumdruckte! Die Fenster der gro? en Stube lagen auf der anderen Seite. Er lief uber das Feld. Die Gefangenen rissen das Brot in Stucke und versteckten es unter ihren Kleidern. Sie arbeiteten weiter. Einer nach dem anderen kletterte auf den Grund des Bombentrichters hinab und trank aus der Kornflasche. Holt ging in die Stube zuruck und legte sich auf sein Bett. Er versuchte zu schlafen. (S. 229 — 230)

У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», — сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»

Хольт бросился в барак и рывком распахнул дверцу своего шкафчика. Их морят голодом! — гвоздило у него в мозгу. В отделении для провизии было много всякой снеди. Уже несколько недель в дни тяжелых боев им выдавали кекс и леденцы, и все это накапливалось в шкафчиках. Он рассовал по карманам все свои запасы и накинул шинель: выносить съестное из барака строго воспрещалось. Но ведь то, что он собирается сделать, — мелькнула мысль, — запрещено и подлежит суровому наказанию. Минуту он помедлил в нерешительности. Но потом спрятал хлеб под шинель, говоря себе: пусть меня накажут, пусть это недочеловеки, я и собаку накормлю, если увижу, что она голодна! Тут он вспомнил, что там не один голодный, а человек десять-двенадцать. Он открыл и шкафчик Гомулки, зная, что Зепп не стал бы возражать. Полкруга копченой колбасы, краюха хлеба, кубик искусственного меда, пригоршня печенья… Все это он собрал в охапку. Потом увидел полбутылки водки. Зепп берег ее ко дню своего рождения. Водку он сунул за пазуху.

Спокойно вышел он из барака с твердым решением не попасться. Осторожно огляделся. Кроме работающих военнопленных, никого не было видно. Часовой куда-то скрылся. Окна большой комнаты, где шел урок, глядели на противоположную сторону, Хольт бегом бросился в поле. Пленные расхватали хлеб и спрятали его на себе. Они продолжали работать и только один за другим крадучись спускались в воронку и там прикладывались к бутылке. Хольт поспешил назад и с сильно бьющимся сердцем кинулся на койку. Он даже попытался заснуть. (c. 244 — 245)

Gomulka blickte sich unwillkurlich um, als Holt erzahlte. Dann sagte er: «Gut … Ich bin einverstanden.» — «Ob es richtig ist?» fragte Holt. «Sie sind unsere Feinde.» — «Sie haben nicht angefangen», sagte Gomulka. In der Stube sa? Wolzow auf einem Hocker und schnippelte mit dem Fahrtenmesser am Nagel seiner gro? en Zehe herum. Vetter und Rutscher sa? en auf ihren Betten. Ziesche redete mit Schwung und Enthusiasmus, und die anderen horten heute tatsachlich zu. «Seht sie euch ruhig aus der Nahe an», sagte Ziesche, als Holt und Gomulka in die Stube traten. «Das ist sehr lehrreich. Klarer kann der Beweis, da? es sich um einen rassisch ganz minderwertigen Typ handelt …» — «Bei den Russen?» fragte Gomulka. — «Ja. Ihr braucht euch blo? mal die Gesichter anzusehen …» Gomulka unterbrach Ziesche schon wieder: «Die Russen sind als Slawen aber doch Arier», sagte er. «Wieso?» fragte Ziesche verblufft. «Ach so! Arier?»

«Ja, naturlich», sagte Gomulka. «Das mu? t du doch wissen!» «Sieh mal», erwiderte Ziesche, wahrend er seine Gedanken ordnete. «Auch unter den arischen Rassen, verstehst du … Also die sind nicht einheitlich, nicht wahr! In Ru? land, also da liegt die Sache klar, da ist das Element der Organisation seit je germanisch und nicht slawisch gewesen. Unter allen Ariern stehen die Germanen weitaus am hochsten, weil sie die nordische Rasse am reinsten verkorpern.» Erst jetzt merkte Holt, wie sehr Gomulka Ziesche aus dem Konzept gebracht hatte. «Das sollte dir eigentlich alles klar sein …», sagte Ziesche aggressiv,"aber du mit deinem slawischen Namen bist uberhaupt lasch und angekrankelt …" Wolzow hatte bisher zugehort, den nackten Fu? im Scho?, den Dolch in der Hand. «Was soll denn das hei? en? Du denkst wohl, du bist allein ein guter Nationalsozialist?» — «Dein Name ist auch nicht arischer!» sagte Holt. Vetter lachte meckernd. Ziesche lief puterrot an. Er wackelte mit dem Kopf. «Mein Name entstand durch Abschleifung aus einem rein germanischen! Aber auf den Namen kommt es nicht an, vielmehr …» — «Schon gut», sagte Gomulka. «Nur eins ist mir noch unklar: Selbst wenn die Slawen nicht so hochwertig sind wie die nordische Rasse, deswegen sind sie doch immer noch Arier! Kann man sie denn da als Untermenschen bezeichnen?» (S. 230 — 231)

Слушая торопливый рассказ Хольта, Гомулка невольно оглядывался по сторонам. Потом сказал:

— Ладно, я, конечно, за…

— Да, но правильно ли я поступил? Ведь это же наши враги?

— Начали-то не они! — возразил Гомулка.

Вольцов сидел на табурете и кинжалом срезал себе ногти на ногах. Феттер и Рутшер присели на своих койках. На этот раз они с интересом прислушивались к тому, о чем с пафосом толковал им Цише.

— Посмотрите на них как следует, — говорил Цише, когда к компании присоединились Хольт и Гомулка. — Это поучительное зрелище! Вы сразу же увидите, что перед вами расово неполноценные существа. Более наглядного доказательства и быть не может!

— Это кто же, русские? — спросил Гомулка.

— Конечно, русские. Достаточно на них поглядеть…

— Но ведь русские те же славяне, а это, как известно, арийцы, — снова прервал Гомулка его ораторские излияния.

— То есть как это арийцы? — озадаченно спросил Цише.

— Ну конечно, арийцы, — пожал плечами Гомулка. — И тебе это должно быть известно.

— Нет, позволь, позволь, — возразил Цише, стараясь привести в порядок свои мысли. — Ведь и среди арийских рас, если на то пошло, большущая разница. Ведь их же нельзя и сравнивать, не правда ли? В России — это уже установлено — только германцы вносили элементы организации, славяне тут ни при чем. Среди арийских рас германцы неизмеримо выше всех, это наиболее чистые представители нордической расы.;

Только теперь Хольт заметил, как под наскоком Гомулки Цише путается в собственных доводах.

— Ты и сам бы должен это знать, — продолжал Цише злобно, — но когда у человека чисто славянская фамилия, он поневоле вечно ноет и брюзжит.

Занятый своими ногами, Вольцов до сих пор безучастно слушал их препирательства. Но тут он поднял голову.

— Это еще что за выдумки? Ты что же, воображаешь, что ты единственный здесь настоящий национал-социалист?

— Твоя фамилия, Цише, тоже не очень-то арийская, — поддал жару Хольт.

Феттер загоготал. Цише побагровел и решительно затряс головой.

— Врешь, врешь! Моя фамилия произошла от усечения чисто германского корня. Но дело даже не в фамилии, тут важно…

— Ладно, ладно, — прервал его Гомулка. — Одно мне все-таки неясно: пусть славяне и не такая полноценная раса, как нордическая, а все же они арийцы! Какое же у тебя основание называть их недочеловеками? (c. 245 — 246)

«Aber man mu? das doch auseinanderhalten,

ob man selbst im Schlamassel drinsteckt, oder ob man die Lage allgemein beurteilt. Hier, an der Karte, da ist das wie beim Schach, wo man sich als fairer Spieler uber jede schone Kombination des Gegners freut. Au? erdem nutzt das doch nichts, wenn man den Kopf hangen la? t!" (S. 247)

Но ведь это же совершенно разные вещи. Одно дело — лужа, в которой мы все сидим, а другое — оценка создавшегося положения вообще. Карта военных действий все равно что шахматная доска; как честный партнер, восхищаешься любой удачной комбинацией противника. А кроме того, что пользы вешать голову! (c.264)

Am Morgen schob sie ihm ein gro? es zusammengerolltes Heft unter den Arm. «Schau dir das an, damit du siehst, fur wen du dich eingesetzt

hast." Er stopfte die Zeitschrift durchs Koppel und ruckte die Mutze zurecht, sie stellte sich auf die Zehenspitzen und flusterte, den Mund an seinem Ohr: «Komm bald wieder!»

In der Stra? enbahn nahm er sich das Heft vor. Vom Titelblatt grinste ihn eine grauenhafte Menschenfratze an. Darunter gro? e, fahle Buchstaben: «Untermenschen …», «IB Sondernummer». Viele Seiten lang die gleichen tierischen Gesichter, mittelalterliche Teufelsmasken, verzerrt, mit gebleckten Raubtierzahnen. Ab und zu eine kurze, einpragsame Textzeile: «Das Reich ist bedroht!» Oder: «Das Antlitz Judas, lustern nach deutschem Blute!» (S. 263 — 264)

— Прогляди это, узнаешь, за кого ты вздумал заступаться. Он сунул его за ремень и поправил пилотку, а она привстала на цыпочки и прошептала, прильнув губами к его уху:

— Приходи поскорей!

В трамвае он просмотрел журнал. С титульного листа глядела на него чудовищная образина. Под ней большими выцветшими буквами значилось: «Недочеловеки, Информационный бюллетень, специальный выпуск». По всем страницам ухмылялись какие-то страшные рожи, кривлялись средневековые маски чертей и ведьм с оскаленными зубами кровожадных хищников. Лишь кое-где были разбросаны краткие, но впечатляющие надписи: «Рейх в опасности!» или: «Обличие Иуды, алчущего немецкой крови». (c. 282)

Holt sagte: «Ich hatte Angst, du konntest mich verraten!» — «Wenn du wieder so eine verruckte Idee hast, dann such dir dazu einen andern! «fuhr Wolzow ihn an. «Von deiner Humanitatsduselei hab ich genug. Nimm dir ein Beispiel an Ziesche! Wenn’s drauf ankommt, hat der mehr soldatische Harte als du!» (S. 265)

— А я боялся, что ты меня выдашь, — признался Хольт.

— С этого дня, когда тебе взбредет в голову очередная блажь, поищи другого исполнителя, — оборвал его Вольпов. — Твоя сопливая гуманность у меня вот где сидит! Бери пример с Цише! Если хочешь знать, у него куда больше солдатской выдержки, чем у тебя! (c. 283)

Holt sagte: «Hor mal zu!» — «Hau ab», sagte Ziesche bose. «Hau blo? ab!» — «Sachte!» meinte Holt. Aber Ziesche brullte los: «Verschwinde, du … du … du Schwein! Mit dir red ich nicht! Du hast die Ehre

meines Vaters …" - «Lauter!» sagte Holt. «Noch lauter, damit der Kuchenbulle was davon hat!» Der Obergefreite hinter der Theke war aufgewacht und schaute verstandnislos auf die beiden Jungen. Dann

schlo? er seine Schranke ab und verlie? die Kantine.

«Ich will dir mal was sagen», meinte Holt. «Du hast was gesehen, was du besser nicht gesehen hattest. Wir beide denken da anders druber, es hat gar keinen Zweck, da? wir uns lange unterhalten. Aber da? du

dich hinsetzt und bruhwarm alles deinem Alten schreibst, das ist … erbarmlich ist das! Wenn du dich beleidigt fuhlst und fur’n Groschen Mut hast, dann machst du das mit mir ab und la? t deinen Vater aus dem Spiel!" (S. 271 — 272)

— Послушай, Цише! — обратился к нему Хольт.

— Уматывай. Вон отсюда! — огрызнулся Цише.

— Не кричи! — остановил его Хольт. Но Цише уже нельзя было удержать.

— Пошел вон, свинья! Нам с тобой говорить не о чем! Ты посягнул на честь моего отца!

— А громче не можешь? — спросил Хольт. — Погромче! Видишь, повару интересно!

Старший ефрейтор, дремавший за стойкой, проснулся как от толчка и обвел юношей бессмысленным взглядом. Потом встал, запер буфет и затопал к выходу.

— Мне нужно сказать тебе два слова, — примирительно начал Хольт. — Ты нечаянно увидел то, что тебе не следовало видеть. Мы с тобой слишком по-разному смотрим на многое, и долго говорить нам ни к чему. Но то, что ты сразу же, еще не остыв, садишься, чтобы выложить все своему старику, — это… это недостойно! Если ты чувствуешь себя оскорбленным и если у тебя в душе есть хоть капля мужества, сведи счеты со мной, а отца не трогай! (c. 291)

«Oberhelfer Holt meldet sich wie befohlen!» Sekunden zogen sich in die Lange, dann sagte Kutscheras Stimme: «Sie konnen ruhren.» (S. 290)

— Старший курсант Хольт по вашему приказанию прибыл! Секунды тянулись бесконечно, пока Кутшера не сказал ему «вольно». (c. 311)

«Wenn einer ein bi? chen bekloppt ist, verstehst du, beschrankt, eben damlich, wie so die meisten sind, dann ist der fanatische Glaube ein ganz brauchbares Mittel, ihn bei der Sache zu halten. Ohne diesen Glauben wurden die meisten immerfort aus den Pantoffeln kippen, weil sie keine kriegerische Tugend haben und weil ihnen die hohere Einsicht fehlt. Aber unsereins? Angenommen, der Krieg ware verloren, so eindeutig verloren, da? es ein Blinder sieht: ich wurde trotzdem weiterkampfen, ohne fanatischen Glauben, ganz einfach weil sich das fur einen Soldaten gehort. Was anderes gibt es gar nicht. Hor zu, Branzner! Was meinst du wohl, warum wir neulich als einzige Kanone Nahfeuer geschossen haben, wahrend ihr samt eurem Glauben schon flachgelegen habt? Etwa weil ich fanatisch glaube, da? das was nutzt? Quatsch. Nahfeuer nutzt gar nichts. Aber es gehort sich so!» Wolzow redete sich in Eifer. «Ein Soldat mu? kampfen, ohne Frage, ob es einen Sinn hat oder keinen! Ein Soldat ist zum Kampfen da, zu nichts anderem! Dein Glaube, mein Lieber, ist eine verdammt unsichere Sache, er kann in die Binsen gehn, und dann sitzt du da und schnappst nach Luft! Bei mir kann nichts in die Binsen gehn. Bei mir hei? t es: Der Soldat hat zu kampfen. Also wird gekampft.»

Was Wolzow sagte, gefiel Holt besser als die Forderung nach blindem, fanatischem Glauben. Jetzt wu? te er auch, wo Wolzow seine Ruhe hernahm. Er dachte: Leicht ist das nicht, so zu denken wie Wolzow, ohne irre zu werden. Da mu? man wohl seit 1750 aktive Offiziere zu Vorfahren haben. (S. 298)

Когда имеешь дело с людьми ограниченными, туповатыми, такими, у кого винтика в голове не хватает, а их, разумеется, большинство, фанатическая вера — вполне пригодное средство, чтобы держать их в узде. Без этой веры они разбредутся, как стадо, ведь у них нет ни воинской доблести, ни того, что называется сознательностью. Другое дело мы! Скажите мне, что война проиграна, так непоправимо проиграна, что это ясно и слепому, все равно я буду драться — без вашей фанатической веры, а только потому, что так положено солдату. Все прочее вздор и чепуха! Скажи-ка, Бранцнер, почему недавно одна только наша пушка вела огонь с ближней дистанции, тогда как вы со своей верой все наложили в штаны? Уж не оттого ли, что я фанатически верю, будто это поможет делу? Да ничего подобного! Огонь с ближней дистанции абсолютно бесполезная штука! Но так уж положено! — Вольцов все больше входил в раж. — Солдат обязан драться, есть в этом смысл или нет. Драться — его единственное назначение. Твоя вера, голубчик, шаткая опора, с ней как раз сядешь в калошу! Хватишься за ум, да поздно! С моей же позиции в калошу не сядешь! По-моему, солдат обязан драться при любых условиях. Вот и дерешься!

Точка зрения Вольцова больше импонировала Хольту, нежели требование слепой, фанатической веры. Теперь он понимал, откуда у Гильберта его нерушимое спокойствие. Конечно, если думать, как Вольцов, говорил он себе, можно окончательно рехнуться! Должно быть, для этого надобно, чтобы твои предки с 1750 года были кадровыми офицерами. (c. 320)

Du kannst also nicht abstreiten, da? du einen Zweck des Kampfes anerkennst: den Sieg. Wird deine

Uberzeugung nicht in dem Augenblick in die Bruche gehn, wo der Kampf aussichtslos ist?"

«Ach wo, ganz und gar nicht! Naturlich, der Kampf soll zum Sieg fuhren, der Sieg ist das Salz aufs Brot des Krieges. Solange eine Moglichkeit besteht zu siegen, solange wird um den Sieg gekampft. Aber man kann auch um eine Remis-Losung kampfen. Und wenn die Lage aussichtslos ist, dann wird gekampft, weil sich das so gehort.» (S. 299)

Ты, следовательно, не можешь отрицать, что война ставит себе непременной целью победу! Но разве твоя теория не терпит крах там, где война безнадежна?

— В том-то и дело, что нет! Разумеется, война должна вести к победе, победа — это соль на хлеб войны! Пока есть возможность победить, воюешь ради победы. Потом воюешь в надежде сыграть вничью. А когда и это ушло и положение безнадежно, воюешь, потому что солдату положено воевать! (c. 321)

«Verstehn Sie mich recht», fuhr Gottesknecht

eindringlich fort. «Ich bin Lehrer, Jungen wie euch hab ich zum Abitur gefuhrt, ich will das wieder tun. Soll ich vor leeren Klassenzimmern unterrichten?

Ihr mu? t es durchstehen! Wenn dieser Krieg zu Ende ist, dann … beginnt der schwerere Kampf. Es ist nicht nur das kleine Madchen, Holt. Keiner kann mehr die Toten zahlen. Es ist schon zuviel gestorben worden! Nach dem Krieg ist soviel Arbeit. Die Suppe ist in funf Jahren eingebrockt, ein Jahrhundert wird daran loffeln." Er zwang Holt seinen Blick auf. «Wer sich heute freiwillig zu den Ein-Mann-Torpedos meldet, zu den Sturmstaffeln oder Panzerjagdkommandos, der druckt sich vor dem schwereren Kampf, der nachher kommt! Wer sich

mit allen Mitteln zu bewahren sucht, nicht aus Feigheit, Holt, sondern aus Einsicht, der bewahrt sich fur … Deutschland."

Deutschland … dachte Holt. Zum erstenmal im Leben horte er das Wort nicht von Jubel getragen oder von Heilrufen umrahmt, sondern gleichsam entblo? t von allem Flitter und Standartengold, durchzittert von tiefer Sorge. «Deutschland», sagte Gottesknecht, «das ist ja schon heute kein Gigant mehr, der Europa beherrscht, sondern ein blutendes,

elendes Etwas. Es wird noch elender werden und bettelarm und wird unsagbar leiden, aber es darf nicht verbluten! Fur das riesige, schimmernde

Deutschland von gestern zu sterben, das nenn ich Feigheit, Holt. Aber fur das arme, todwunde Deutschland von morgen zu leben … das ist Heroismus, dazu gehort Mut. Ich wei?: Sie suchen, Holt … einen Sinn, ein Ziel, einen Weg … Ich kenn den Weg nicht. Ich kann Ihnen nicht helfen. Wir sind alle mit Blindheit geschlagen und mussen durch

die sieben Hollen hindurch bis zum Ende." Er schwieg. Dann sagte er noch: «Das mu? wohl so sein. Damit wir endlich wir selbst werden.» (S. 311)

— Поймите меня правильно! — продолжал он убежденно. Я по профессии учитель, таких ребят, как вы, я готовлю к выпускным экзаменам и хочу делать это и впредь. Что же мне преподавать перед пустыми классами? Постарайтесь продержаться! Когда с войной будет покончено, тогда-то и начнется тяжелая борьба. Что ваша девочка, Хольт! Убитым счету нет! Слишком много людей уже погибло! После войны на нас свалится прорва работы! Пять лет заваривали эту кашу, а расхлебывать ее придется целое столетие. — Он заставил Хольта взглянуть ему прямо в глаза. — Тот, кто сегодня добровольно зачисляется в противотанковые части и штурмовые взводы или взрывается вместе с торпедой, уходит от настоящей, подлинно тяжелой борьбы, которая начнется потом! Тот, кто всеми средствами постарается себя сохранить, — не из трусости, Хольт, а потому что умеет смотреть вперед, — тот сохранит себя для… Германии!

Германия… — думал Хольт. Впервые слышал он это слово не под фанфары ликования, не под возгласы «хайль!», а словно освобожденное от мишуры и сусальной позолоты, пронизанное глубокой тревогой.

— Германия, — продолжал Готтескнехт, — это уже не исполин, повелевающий Европой, а жалкое, обескровленное нечто. Она станет еще более жалкой и нищей, она будет невыразимо страдать, но нельзя допустить, чтобы она истекла кровью. Умереть за вчерашнюю гигантскую раззолоченную Германию — по-моему, трусость, Хольт! Но жить ради нищей, смертельно раненной Германии завтрашнего дня — это подлинный героизм, тут требуется настоящее мужество. Я знаю: вы ищете, Хольт… смысла жизни, цели, пути… Мне этот путь неведом. Я бессилен вам помочь. Все мы поражены слепотой, и нам предстоит пройти этот путь до конца, познать все муки ада. — Он замолчал. А потом добавил: — Видно, это было неизбежно. Чтобы мы стали наконец самими собой. (c. 333 — 334)

Wolzow hob den erschlafften Branzner mit der Rechten langsam in die Hohe, er war so kraftig, da? er ihn in der Luft schutteln konnte. Dann stellte er ihn auf den Boden, stie? ihn gegen einen Spind und zog ihn wieder dicht zu sich heran. «Hor zu! Hor genau zu! Die paar Wochen, die ich noch bei diesem Haufen bin, will ich Ruhe haben! Ich la? mir doch von dir nicht meine Laufbahn vermasseln. Du

wirst also endgultig aufhoren zu stankern! Sonst … Wei? t du, was sonst ist? Du bist nachts mit uns am Geschutz. So wahr ich Gilbert Wolzow hei? e: Ich schlag dir beim nachsten Schie? en mit’m Schraubenschlussel das Genick ein! Solche Unfalle passieren relativ haufig, das kannst du schon in Prinz Kraft zu Hohenlohes ›Militarischen Briefen uber Artillerie‹ nachlesen! Verstehen wir uns?" Er lie? Branzner los. (S. 314)

Вольцов правой рукой медленно поднял поникшего Бранцнера и с силою тряхнул его в воздухе. Потом поставил на пол, толкнул его так, что он отлетел к шкафчику, и снова притянул к себе.

— Слушай! — сказал он. — Слушай и мотай себе на ус! Те две-три недели, что мне осталось здесь пробыть, я хочу жить спокойно! Я тебе, скоту, покажу, как мне карьеру портить! С этого дня ты перестанешь трепаться! В противном случае… Ты понимаешь, что значит «в противном случае»? Ночью ты с нами дежуришь у орудия. И так же верно, как-то, что меня зовут Гильберт Вольцов, в следующий раз, как будем стрелять, я тебе гаечным ключом проломлю затылок. Такие случаи бывают, прочитай «Военные письма артиллериста» принца Крафт цу Гогенлоэ. Ну как, договорились? — сказав это, он отпустил Бранцнера. (c. 337)

Am anderen Morgen war der Ersatz da. Vetter kam fruh um sieben von der Leitungsprobe, als die anderen noch in den Betten lagen, und rief: «Die Schusterjungen sind da! Mensch, das sind keine Oberschuler, das sind solche Heinis, Backerlehrlinge, Schlosser, lauter solches Kroppzeug von der Berufsschule … Fragt mich einer: ›Kamerad, ich finde mir hier nicht zurecht …‹ Ich hab gesagt: ›Da mu? t du dir mal beim UvD erkundigen, sonst kann ich dich nicht helfen …‹ Sagt der auch noch:

›Danke!‹ Manner, das wird was! Wenn die sich nicht benehmen, dann fuhr ich hier offiziell die Prugelstrafe ein!" Wolzow rief von seinem Bett:

«Mit denen geben wir uns gar nicht ab!» (S. 316)

На другой день прибыло пополнение. Феттер около семи утра прибежал с проверки линии, когда остальные еще лежали в постели.

— Пригнали к нам вахлаков! — объявил он. — Это даже не школьники старших классов, а какие-то раззявы, мелюзга из ремесленных училищ, недоучившиеся пекари да слесари… Один из них подошел ко мне: где у вас уборная, камрад, я здесь как в лесу! А я ему: обратись к дежурному унтер-офицеру, он тебе все покажет. Я тут ни при чем… Болван мне еще спасибо сказал! Ну и будет же потеха! Чуть что не так, я официально ввожу телесные наказания!

— Не хватало еще с этой сволочью возиться! — пренебрежительно отозвался Вольцов со своей койки. (c. 339)

Wolzow fuhr fort: «Wenn man keine militarischen Kenntnisse besitzt, kann man namlich die Vorgange an den Fronten gar nicht richtig verstehen. Soll ich dir sagen, warum Leute wie Branzner die Wahrheit

uber die militarische Lage nicht horen wollen?" entgegnete Wolzow. «Weil sie innerlich … unsicher sind, weil sie trotz aller schonen Worte den Krieg eigentlich gar nicht richtig mogen! Schau mal, der Fuhrer sagt zwar immer, der Krieg sei uns aufgezwungen worden, aber das sagt er blo? wegen der Leute. In Wirklichkeit war nach 1918 naturlich ein neuer Krieg fallig, ich wei? doch von meinem Vater, da? ein richtiger Soldat so eine Niederlage nicht hinnimmt, ohne an die kommende Revanche zu

denken. Das steht auch alles in ›Mein Kampf‹, und auch, da? wir uns neuen Boden im Osten mit dem Schwert erobern mussen …" (S. 318 -319)

— Без теоретической подготовки, — продолжал Вольцов, — нельзя судить о том, что происходит на фронте. Хочешь знать, почему субъекты вроде нашего Бранцнера ничего и слышать не хотят о положении на фронтах? Да потому, что в душе они дрейфят и, несмотря на пышные фразы, не понимают и не любят войны! Хоть фюрер и уверяет, что войну нам навязали, но ведь это просто так говорится, чтобы людям рот заткнуть. На самом деле после восемнадцатого года у нас не было другого выхода, как развязать новую войну. Я еще от отца слышал, что настоящий солдат никогда не примирится с таким поражением, а только и будет помышлять о реванше. Все это ты найдешь и в «Майн кампф», а также, что мы должны мечом завоевать новое жизненное пространство на востоке… (c. 342)

«Vielleicht verstehen wir diese Zeit nicht», sagte er. «Aber jetzt, wo die Russen vor Ostpreu? en stehen, bleibt da nicht wenigstens eins: da? wir fur Deutschland kampfen? Haben wir bisher nicht fur Frauen und Kinder in Essen und Gelsenkirchen gekampft? Vielleicht hat es nicht viel genutzt, aber daran hab ich mich immer festgehalten: wir schutzen

Frauen und Kinder!"

«Die anderen aber doch auch», sagte Gomulka. «Wenn du damit anfangst, dann gibt es uberhaupt keine Klarheit mehr. Was meinst du denn, wofur die Russen kampfen? La? dir mal erzahlen, wie die SS von Anfang an in Ru? land gehaust hat, die Feldgendarmerie und die Wehrmacht! Der Ziesche hatte dir genau erklart, da? wir ein Recht haben, die

Russen auszurotten, weil’s Bolschewiken sind. Nun versetz dich mal in so einen Bolschewisten hinein, dem vielleicht die ganze Familie erschossen oder nach Deutschland zur Zwangsarbeit gebracht worden ist. Kampft der nicht fur Frau und Kinder?"

«Sepp … Du sagst das so einfach!» rief Holt. «Du nimmst diesen Widerspruch einfach hin! Und was gibt dir Halt?» — «Mir?» sagte Gomulka gedehnt und ausweichend. «Das ist schwer zu sagen, sehr schwer …» (S. 329 — 330)

— Может, мы неспособны понять наше время, — сказал он. — Но сейчас, когда русские стоят у границ Восточной Пруссии, одно остается несомненным: разве мы не боремся за Германию? Разве мы до сих пор не боролись за жизнь женщин и детей Эссена и Гельзенкирхена? Пусть без особой пользы, но за это я всегда держался: мы защищаем женщин и детей!

— Но ведь то же самое и они, — возразил Гомулка. — Если так рассуждать, теряется всякая ясность. А за что, по-твоему, воюют русские? Стоит только послушать, что эсэсовцы с первых же дней вытворяли в России! А наша полевая жандармерия и наши войска? Цише доказывал чуть ли не с цифрами в руках, что мы вправе уничтожать русских, потому что они, видишь ли, большевики! А ты поставь себя на место такого большевика, у которого расстреляли всех близких или увезли в Германию на принудительные работы! Что же, он, по-твоему, не воюет за жену и детей?

— И ты, Зепп, говоришь это так просто! — воскликнул Хольт. — Тебя это противоречие не смущает? Но что же дает тебе опору?

— Мне? — уклончиво протянул Гомулка. — Это трудно объяснить, очень трудно… (c. 353)

Wolzow sprang auf und starrte Holt ins Gesicht, aber dann buckte er sich und holte unter dem Holztisch eine Rotweinflasche hervor. «Jetzt hor mal zu», sagte er, wahrend er zwei Glaser fullte. «Jetzt werd ich dir

mal was sagen." Er rief: «Ein Wolzow verabscheut diese Verrater! Ein Wolzow halt seinem Kriegsherrn die Treue! … Mein Onkel ist seit 1930 in der Partei, und wir sind seit 1742 Offiziere, und da hat noch keiner seinen Treueid gebrochen!» Er hielt den Packen der Tagebucher in der Hand. Nun warf er ihn auf den Tisch, da? die Weinglaser uberschwappten.

«Ein Wolzow steht zum Fuhrer», rief er und schlug mit der flachen Hand auf die schwarzen Hefte, «und zeigt, was soldatische Haltung ist! Jetzt beginnt fur uns ein neuer Abschnitt, jetzt wird es ernst! Geb’s Gott, da? der Krieg noch zwei Jahre dauert, dann sollst du erleben, was ein deutscher Offizier ist.»

Er wei?, was er will, dachte Holt, wenn er auch Wolzows Erregung nicht recht verstand. Alles oder nichts, die Halben soll der Teufel holen! Sie tranken. «Auf gute Kameradschaft!» rief Wolzow. (S. 346)

Вольцов вскочил и дико уставился на Хольта, но потом, как ни в чем не бывало, наклонился и достал из-под стола бутылку красного.

— Послушай, что я тебе скажу, — заявил он, наполняя два стакана; и вдруг, повысив голос до крика: — Истинный Вольцов презирает предателей! Истинный Вольцов хранит верность своим военачальникам!.. Мой дядя в партии с 1930 года, мы служим офицерами с 1742 года, и никто из нас никогда не нарушал присягу! — Он схватил всю пачку дневников, высоко поднял, а потом швырнул на стол с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов. — Истинный Вольцов хранит верность фюреру! — выкрикнул он снова и с размаху ударил ладонью по черным тетрадкам. — Он — образец того, что значит солдатская дисциплина и выдержка! В нашей жизни открывается новая глава, положение становится серьезным! Дай бог, чтобы война продлилась еще два года, тогда увидишь, что такое немецкий офицер!

Вот кто знает, что ему нужно, думал Хольт, хоть он и не совсем понимал возбуждения Вольцова. Все или ничего! Никакой благонамеренной середины. Они выпили.

— За дружбу! — провозгласил Вольцов. (c. 371 — 372)

Jemand rief: «Trinkspruch!» Wolzow sprang auf und brullte, da? die Adern auf seiner Stirn schwollen: «Schlagt's dich in Scherben, ich steh fur zwei, und geht’s ans Sterben, ich bin dabei!» (S. 347 — 348)

— Тост!

Вольцов вскочил и заорал так натужно, что жилы выступили у него на лбу:

— И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух! А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна! (c. 373)

Obervormann Schulze bediente sich in seiner Begriffsarmut zweier immer wiederkehrender Schimpfworter: «Sie Untier» und «Sie nasser Sack». (S. 351)

Оберформан Шульце, у которого был на редкость скудный лексикон, неизменно прибегал к двум ругательствам — «скотина» и «мокрый тюфяк». (c. 377)

Der Obervormann rief:

«Ich verles den Dienstplan von morgen!» Dann gab er Wolzow das Papier zuruck. Wolzow las: «5 Uhr wecken. — 5 Uhr 20 bis 5 Uhr 29 Fruhstuck.= 5 Uhr 30 raustreten zum Morgenappell. — 6 Uhr bis 8 Uhr 45 Ordnungsdienst. — 9 Uhr bis 10 Uhr 44 Waffenausbildung: Panzerfaust. — 10 Uhr 45 bis 10 Uhr 59 Pause. — 11 Uhr bis 11 Uhr 55 Abteilungsunterricht: Verhutung von Geschlechtskrankheiten romisch zwei. — 12 Uhr bis 12 Uhr 45 Mittagessen, anschlie? end Mittagsruhe. — 13 Uhr 30 raustreten und Abmarsch zum Scharfschie? en, Karabinerubungen III und IV. — 20 Uhr Abendessen. — 21 Uhr Nachtruhe.» (S. 352)

Оберформан объявил:

— Читай распорядок дня на завтра! — и вернул листок Вольцову.

Вольцов зачитал:

— Пять ноль-ноль — подъем; Пять двадцать пять — двадцать девять — завтрак. Пять тридцать — построение на поверку. Шесть ноль-ноль — восемь сорок пять — строевая подготовка. Девять ноль-ноль — десять сорок четыре — стрелковая подготовка: фаустпатрон. Десять сорок пять — десять пятьдесят девять — перерыв. Одиннадцать ноль-ноль — одиннадцать пятьдесят пять — лекция: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй. Двенадцать ноль-ноль — двенадцать сорок пять — обед, после чего отдых. Тринадцать тридцать — построение и отправка на стрельбище, упражнения третье и четвертое с карабином. Двадцать ноль-ноль — ужин. Двадцать один ноль-ноль — отбой. (S. 378)

Schulze, an der Tur postiert, meldete: «Stube funf mit ein Obervormann und vierzehn Mann fertig zur Stubenabnahme!» Unterfeldmeister Bohm, der Zugfuhrer, ging als «Fuhrer vom Dienst» durch die Baracken. Er mochte guter Laune sein, denn sonst pflegte er gleich an der Tur loszubrullen: «Sauerei! Mistloch!!» Heute trat er schweigend in die Stube. Hoffentlich bleibt er friedlich, dachte Holt. Da ging es schon los: «Fu?e vorzeigen!» Holt hing die Beine aus dem Bett. Gomulka war vorhin barfu? auf den geolten Fu? boden gesprungen und hatte sich danach die Sohlen nur fluchtig an einem Lappen abgewischt. «Dreckschwein, Misthund!» schrie der Unterfeldmeister. «Schulze, sehn Sie sich diese Sau an!» — «Raus, Sie Untier!» schimpfte Schulze. Gomulka zog die Hose uber und lief in den Waschraum.

Bohm stand unschlussig in der Stube. Jetzt uberlegt er, ob’s genug ist, dachte Holt und sah den Unterfeldmeister suchend umherblicken … Jetzt geht’s los, jetzt findet er bestimmt was! «Was ist denn das?» sagte Bohm langsam. «Ein Gewehr ohne Mundungsschoner?» Er brullte: «Wem gehort der Karabiner!?» Holt beugte sich weit aus dem Bett, bis

er den Gewehrstander sehen konnte: Gott sei Dank, meins ist es nicht! Jemand sprang aus dem Bett. «Sie wahnsinnige Gestalt! Sie irrsinniges Vieh, Sie wahnsinniges!» Jetzt ist er in Fahrt, jetzt geht es weiter! «Funfzig Kniebeugen, das Gewehr in Vorhalt, ich bring Ihnen bei, wie man mit seiner Waffe umgeht, Sie hohlaugiges Gespenst!» Er hat immer neue Schimpfworter, dachte Holt. «Und hier: Staub unter dem Gewehrstander! Und dort: eine Kippe im Aschenbecher, Jesusmariaundjosef: eine Kippe!» Jetzt ist der Stubendienst dran, dachte Holt, armer Christian!, und wutend: Die Kippe hat der Schulze ausgedruckt, als Bohm reinkam! «Dreck, uberall Dreck!» tobte der Unterfeldmeister. «Die

Kerle schei? en wohl in die Ecken, ja, was ist denn das fur ein Sauladen, ein Schweinekoben, ein stinkiger Affenstall, verdammt!" Stille. «Alles raus, los, raus, alles!» Holt sprang aus dem Bett, vier, funf Handgriffe, er war angezogen, er schnurte schon die Schuhe zu. «Schulze! Funfzehn Minuten Nachtschliff, aber im dritten Grad! Haschen-hupf will ich sehn!» Und wieder brullend: «Ihr werdet robben, bis euch der Nabel glanzt!» (S. 353 — 354)

Шульце, вытянувшись у двери, отрапортовал:

— Спальня пять с оберформаном и четырнадцатью бойцами к осмотру готова!

Унтер-фельдмейстер Бем, взводный командир, обходил бараки как дежурный по лагерю. Обычно он еще с порога орал: «Что за грязища, не спальня, а свинарник!» Сегодня он, видимо, был в духе и вошел молча. Будем надеяться, что все обойдется! — не успел подумать Хольт, как Бем уже рявкнул:

— Показать ноги!

Хольт сел на койку, свесив ноги. Гомулка перед тем босиком прошелся по полу и только слегка обтер подошвы тряпкой.

— Сукин сын, дерьмо на лопате! — орал унтер-фельдмейстер. — Вы только посмотрите, Шульце, на эту свинью!

— Вон, скотина! — выругался Шульце. Гомулка натянул штаны и бросился в умывалку. Бем в нерешительности стоял посреди комнаты. Прикидывает, не хватит ли на сегодня, подумал Хольт и увидел, что уптерфельдмейстер придирчиво озирается… Ну, теперь начнется, наверняка что-нибудь выищет!

— Что это такое? — вкрадчиво осведомился Бем. — Оружие без надульника? — И заорал: — Чей карабин?

Хольт, перегнувшись, взглянул на пирамиду. Слава богу, не мой! Кто-то вскочил с постели.

— Ах ты образина, недоношенная мразь, идиот!

Ну, разошелся, теперь его не унять!

— Пятьдесят приседаний с карабином на изготовку! Я научу вас, как обращаться с оружием, скелет трясучий!

У него всегда в запасе новые ругательства, подумал Хольт.

— А здесь пыль под пирамидой! А там окурок в пепельнице! Иисус-пресвятая-дева-Мария-и-Иосиф, окурок!

Теперь дневальным несдобровать! — подумал Хольт, — Бедный Христиан! — И со злостью вспомнил: а окурок-то загасил Шульце, когда вошел Бем!

— Грязь, везде грязь! — бесновался унтер-фельдмейстер. — Да они у вас в каждом углу сортир устроили! Это же просто свинарник, хлев, вонючая обезьянья клетка, черт побери!

Молчание.

— Вон отсюда! Все!

Хольт спрыгнул с койки, в пять-шесть приемов напялил обмундирование и уже зашнуровывал башмаки.

— Шульце, погонять их минут пятнадцать перед сном. Да хорошенько! Пусть попрыгают по-лягушиному! — И снова принимаясь орать: — Вы у меня поползаете, пока пуп не засверкает! (c. 379 — 380)

Bohm schrie: «Hilfsausbilder rechts raus! Alles nach hinten weg … marsch, marsch!» Hundertachtzig

Mann trabten uber den Platz, da? die Schlacke stiebte. «Hinlegen!» Auf und Nieder, zehn-, zwolfmal, bis endlich die Pfeife schrillte. «Achtung!

… Euch Schweine werd ich muntermachen! «brullte Bohm. «Nach hinten weg … marsch, marsch!» (S. 356)

однако Бем крикнул:

— Помощникам инструктора шаг вперед! Остальные назад бегом… марш!

Сто восемьдесят человек опрометью кинулись в дальний конец плаца, подняв тучу шлаковой пыли.

— Ложись!

Встать, лечь, встать, лечь — десять, двенадцать раз, пока не раздался свисток.

— Стоп!.. Я вас, недоноски, расшевелю! — орал Бем. — Назад бегом… марш! (c. 382)

Ein blutjunger Feldunterarzt trat vor die Abteilung

und setzte sich nachlassig auf die Tischkante. Er begann in leichtem Plauderton. Seine Laszivitat war eher zynisch als derb. Er liebte es, die ubelsten Dinge im Diminuitiv zu nennen und versah sie mit niedlichen Beiwortern, etwa so: «Was wir Arzte den syphilitischen Primaraffekt nennen, das ist ein ganz reizendes Geschwurchen …» Wenn er jemanden

zur Beantwortung einer Frage aufforderte, pflegte er ihn mit einer unverstandlichen Krankheitsbezeichnung zu kennzeichnen: «Sie, ja, der Struma mit den Basedow-Augen!»

«Wir hatten ubrigens gesehen», sagte der Feldunterarzt, «da? man sich die bose Syphilis notfalls auch auf dem Klo holen kann. Wie ist denn

das nun mit dem Tripper? Kann man sich denn auch das Tripperchen auf dem Abort anlachen? Sie … ja, Sie dort, den Spund mit der bluhenden Impetigo contagiosa staphylogenes mein ich, stehn Sie auf,

Sie wandelnder Grind, antworten Sie!" Vorn erhob sich ein Arbeitsmann mit schorfbedecktem Gesicht und stammelte: «Nein, aber doch nicht,

das geht nicht." (S. 359)

Совсем юный военфельдшер предстал перед отделением и небрежно уселся на край стола. Начал он в тоне непринужденной беседы. Непристойности его были скорее циничны, чем грубы. Для самых отталкивающих вещей он пользовался уменьшительными именами и снабжал их ласкательными эпитетами. Звучало это примерно так: «То, что у нас, врачей, принято называть первичным сифилитическим аффектом, представляет собой очаровательную язвочку…» А когда вызывал кого-нибудь, имел обыкновение величать его какой-нибудь непонятной болезнью: «Да, да, вы, струма с базедовыми глазами!»

— Итак, мы уже знаем, — сказал военфельдшер, — что на худой конец можно схватить роскошный сифончик даже в уборной. Ну, а как обстоит дело с триппером? Можно ли подцепить в нужнике также и трипперок? Да, вы, вы там, я имею в виду вас, харя со свежейшей стафилококковой импетигой, встаньте же, парша ходячая, и отвечайте!

Впереди поднялся парень с прыщавым лицом и, запинаясь, промямлил:

— Нет, все-таки… Значит, не схватишь. (c. 385 — 386)

Gomulka hatte den Abend kein Wort gesprochen. Seine Bewegungen waren fahrig. Jetzt, da sie in der Dunkelheit beieinanderstanden, sagte er plotzlich: «Ich hab es gewu? t. Aber ich hab es nicht geglaubt.» Erst nach Minuten fuhr er fort: «Jetzt glaub ich alles.»

Holt nahm den Karabiner von der Schulter und legte ihn auf die Patronentasche. Auge um Auge, Zahn um Zahn, dachte er. «Gnade Gott uns

allen, wenn wir nicht siegen!"

«Siegen!» sagte Gomulka verachtlich. «Das gibt es nicht. Das darf nicht sein, da? so was siegt!»

Holt antwortete nicht. Eine halbe Stunde verging. Es war still, nur der Bach rauschte.

«Ich hab, seit ich in die Schule gehe, nicht mehr an Gott geglaubt», sprach Gomulka wieder, und seine Rede war verworren. «Ich kann auch nie mehr an Gott glauben … Aber da? es den Teufel gibt, das glaub ich.» Er sprach mit entstellter Stimme: «Seit ich das heute gesehen hab … und wenn ich nun denk, wie es werden wird mit Deutschland, dann hor ich

meine Mutter, wie sie mir fruher einmal aus der Bibel vorgelesen hat. Und in den Tagen werden die Menschen den Tod suchen und nicht finden … und werden begehren zu sterben, und der Tod wird vor ihnen fliehen … Und ich seh das Kriegsende … das fahle Pferd, von dem es hei? t: Und der darauf sa?, de? Name hie? Tod. Und die Holle folgte ihm

nach …"

Holt schauderte. Nun wu? te er das Gefuhl zu deuten, das ihn seit Stunden nicht mehr loslie?. Es war Todesangst. (S. 392 — 393)

Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:

— Я это знал. Только не хотел верить. — И немного погодя добавил: — А теперь я всему верю.

Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.

— Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!

— Победим? — с презрением произнес Гомулка. — Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!

Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.

— С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, — снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. — И никогда не смогу в него верить… Но что существует дьявол, я верю. — Он говорил каким-то надтреснутым голосом. — Когда я это сегодня увидел… и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них…» Я вижу конец войны… «Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…»

У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх (c. 420)

«Und Siegesboten kommen herab:», las er, «Die Schlacht ist unser!» Das erschutterte ihn. «Lebe droben, o Vaterland, und zahle nicht die Toten! Dir ist, Liebes! nicht Einer zu viel gefallen …» Konnte man doch so sprechen! dachte er. Konnte man den Krieg erleben als furchtbare, doch reine und heilige Aufgabe, wie man sich’s einmal ertraumte …

Wu?te man doch: Es ist gerecht und darum sinnvoll und gut! Denn nicht der Kampf ist unertraglich und furchtbar, nur die Sinnlosigkeit, das Umsonst der Entschlusse, das Unrecht der Taten … Wolzows Kampf in der Muhle, dies erkannte er nun, war ein Symbol. Sich schlagen ohne Auftrag und Zweck, nur um eine grauenvolle Bluttat zu verbergen. Wer ist schuld, da? wir unsere Kraft, unser Leben, alles, was wir besitzen, hinopfern mussen ohne Sinn, da? wir umsonst und vergeblich kampfen, nur, um die Nacht uber tausend Sagemuhlen festzuhalten?

So grubelte er, tagelang. (S. 408)

Он читал: «И вестники победы сходят во мрак, возвещая: битва выиграна!» Это потрясло его. «Живи и здравствуй на земле, о родина, и не считай убитых! За тебя, любимая, ни один не пал напрасно…»

Если б и я мог это сказать! — думал он. Если б и я мог видеть в войне страшное, но чистое и святое дело, как грезил ею когда-то… Если б мог быть уверен, что она справедлива, а значит, осмысленна и нужна! Невыносим и страшен не сам бой, а лишь его бессмысленность, напрасный героизм, неоправданное беззаконие… Бой Вольцова на лесопилке — теперь он это осознал — был символичен. Они дрались без приказа и цели, только чтобы прикрыть кровавое, чудовищное злодеяние! Кто же виноват в том, что мы должны отдавать и силы и жизнь, все, что имеем, напрасно? Что мы ведем ничем не оправданный, безнадежный бой лишь затем, чтобы не дать пролиться свету, чтобы скрыть во мраке ночи тысячи и тысячи таких вот лесопилок? Так размышлял он целыми днями. (c. 435)

Die Gedanken qualten ihn. Er sagte im Garten zu Gomulka: «Ich mu? dich was fragen. Als du auf dem Schulhof hinter dem Hausmeister standst … wenn Bohm dir da befohlen hatte …» Gomulka bewegte

ablehnend die Hand. Holt verstummte.

«Ich wei? nicht, ob es viel Sinn hat, daruber nachzugrubeln», sagte Gomulka schlie? lich. «Druck dich nicht!» sagte Holt. «Hattest du ihn erschossen?

Ja oder nein!"

«Damals: ja.»

«Und heute?»

«Heute ???» Gomulka atmete rasch. «Ich wurde auf Bohm schie? en! Ich wurde um mich schie? en! Ich war ja sowieso hin, wenn ich den Befehl verweiger. Dann soll aber noch jemand mitgehn von dem Gesindel, das uns so etwas befiehlt.»

Holt horte die Stimme der Slowakin im Keller: Schlagt eure Anfuhrer tot! Er fragte atemlos: «Wurdest du das wirklich tun, Sepp?»

Gomulka schwieg. «Ich mochte», sagte er dann. «Aber … ob ich den Mut habe … Ich wei? nicht …»

«Ob es welche gibt, die so einen Befehl verweigern?»

«Ich glaub schon.»

Holt rief: «Aber wir mussen doch jeden Befehl ausfuhren! Das ist doch das oberste Gesetz des Soldaten! Wo kam denn die Wehrmacht

hin, wenn wir Befehle verweigern! Befehl ist Befehl!"

Gomulka lachelte. «Wo die Wehrmacht hinkam? Wo kommt sie denn so hin, Werner! Und was du ›oberstes Gesetz‹ nennst … Da haben langst alle Gesetze ihre Gultigkeit verloren, nur dieses eine nicht!» Er holte aus der Brusttasche sein kleines Notizbuch und blatterte darin. «›Es ist in keinem Kriegsgesetz vorgesehen‹» las er, «›da? ein Soldat bei einem schimpflichen Verbrechen dadurch straffrei wird, da? er sich auf seinen Vorgesetzten beruft, zumal wenn dessen Anordnungen in eklatantem Widerspruch zu jeder menschlichen Moral und jeder internationalen Ubung der Kriegsfuhrung stehen.‹ Wie findest du das?»

«Das?» sagte Holt verwirrt. «Das ist … die Genfer Konvention, nicht?» Da lachte Gomulka, bitter, verzweifelt. Er rief: «Denk an die Sagemuhle! Das hier … das hat Goebbels zu Pfingsten im ›Volkischen Beobachter‹ geschrieben! Gemeint sind die amerikanischen Flieger, die unsere Stadte bombardieren.»

«Aber … das ist doch richtig!»

«Und wer bestimmt, was ein ›schimpfliches Verbrechen‹ ist? Und was ist ›menschliche Moral‹? Uberhaupt …», hohnte Gomulka, «›menschliche Moral‹, das hatte uns der Ziesche um die Ohren gehauen, Herrenmoral des nordischen Menschen gibt es, sonst nichts!» Heilloser Wirrwarr! Es fehlt irgendwas, dachte Holt, es fehlt ein Ma? stab !!! «Ein Ma? stab fehlt, Sepp», sagte er, «an dem sich messen

la?t, was gerecht und ungerecht ist!"

«Jeder behauptet, recht zu haben», antwortete Gomulka. «Es kommt auf die Ma? stabe an. Es gibt einen sehr einfachen Ma? stab, Ziesches Ma? stab: wir Deutsche haben recht, immer, auch in der Muhle, wir durfen

alles."

«Aber so … kann es nicht sein.»

«Wenn du auf das horst, was die … die bei uns sagen», fuhr Gomulka fort, «dann wirst du immer verwirrter, dann wei? t du gar nichts mehr. Die drehn alles so, als ob sie recht hatten.» (S. 409 — 411)

Такие мысли не давали ему покоя. Как-то он сказал Гомулке в саду:

— Скажи… когда на школьном дворе ты смотрел в затылок швейцару… если б Бем тебе приказал…

Гомулка словно отвел что-то от себя рукой. Хольт замолчал.

— Вряд ли есть смысл все это ворошить?

— Нет, ты не увиливай! — настаивал Хольт. — Ты бы его расстрелял? Да или нет?

— В ту минуту — да.

— А сейчас?

— Сейчас?.. — Гомулка часто-часто задышал. — Я бы выстрелил в Бема! В каждого, кто бы на меня полез! Все равно мне конец за невыполнение приказа. Так пусть хоть одна сволочь из тех, что дает нам подобные приказы, отправится со мной на тот свет!

Хольт вспомнил, как словачка в подвале сказала: «Прикончите своих командиров!» Он, задыхаясь, спросил:

— Ты в самом деле сделал бы это, Зепп?

Гомулка молчал.

— Хотел бы, — сказал он немного погодя. — Но… хватит ли у меня духу… не знаю…

— А думаешь, есть такие, которые отказываются выполнить подобный приказ?

— Думаю, есть.

— Но ведь мы обязаны выполнять любой приказ! Это же высший закон для солдата! Во что превратится армия, если мы откажемся выполнять приказы? Приказ есть приказ!

Гомулка усмехнулся.

— Во что превратится армия?.. А во что она уже превратилась, Вернер! А насчет того, что ты называешь «высшим законом»… так никаких законов давно не существует, только этот один почему-то остался в силе! — Он вытащил записную книжку и, полистав ее, прочел: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказания находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Что ты на это скажешь?

— .Это… это не из женевской конвенции? — спросил сбитый с толку Хольт.

Тут Гомулка расхохотался горько, безнадежно.

— Вспомни лесопилку! — воскликнул он. — А это… это Геббельс на троицу опубликовал в «Фелькишер беобахтер». Об американских летчиках, которые бомбят наши города!

— Но… но ведь это же справедливо!

— А кто решает, что есть «гнусное преступление»? И что есть «человеческая мораль»? Вообще, — издевался Гомулка, — Цише бы нам показал «человеческую мораль»: есть только мораль господ, мораль нордической расы, другой не существует!

Все так запутано! Чего-то нам недостает, думал Хольт, нет мерила!..

— Мерила нет, Зепп, — сказал он. — Мерила, которое можно было бы приложить и «разу сказать: это справедливо, а то несправедливо!

— Каждый утверждает, что он прав, — отвечал Гомулка. — Все зависит от мерила. Существует очень простое мерило — мерило Цише: мы, немцы, правы, всегда правы, даже на лесопилке. Нам все дозволено!

— Но ведь так… не может быть!

— Если ты станешь прислушиваться к тому, что они… они говорят, — продолжал Гомулка, — ты только еще больше запутаешься, ничего уж понимать не будешь. Они всё так оборачивают, что всегда правы. (c. 437 — 438)

Die Ausbilder brauchten kein Exerzieren, um die Rekruten «sauer zu machen», wie der Fachausdruck hie?; man konnte ihnen beim Infanteriedienst «zeigen, was Preu? engeist ist», «die Gedarme rausleiern», «das Gehirn ausschaben», «die Seele verdorren». Der UvD sorgte dafur, da? es in den Stuben nicht zu gemutlich zuging und warf das Bettzeug nicht nur in der Stube umher, sondern auch aus dem Fenster, zwei Stockwerke tief hinab. (S. 416)

Инструкторам незачем было прибегать к шагистике, чтобы как это у них называлось, «допечь новобранца»; во время пехотных учений ему вполне могли показать, что такое «прусский дух», «вымотать кишки», «вымездрить мозги» и «вытрясти душу». Дежурный унтер-офицер заботился о том, чтобы в спальнях не благодушествовали, он не только сдергивал одеяла и простыни на пол, но и выбрасывал их из окон второго этажа. (c. 444)

(Leutnant Wehnert) Zu den Rekruten pflegte er zu sagen: «Panzerschutze Reimann! Sie sind nur ein Stuck Dreck! Sie werden die Gnade nie begreifen, in dieser Zeit leben zu durfen. Niemals wird die Erleuchtung uber Sie kommen, welche Ehre es ist, fur Adolf Hitler zu sterben. Sie leben stur dahin, fressen, saufen. Sie sind Dunger fur den Acker, den wir Nationalsozialisten mit dem Schwert pflugen, damit das Reich wachse und gedeihe.» (S. 425)

(Лейтенант Венерт) Новобранцев он смешивал с грязью. Он, например, говорил:

«Танкист Рейман, вы просто-напросто дерьмо! Никогда вам не постичь, какая вам явлена милость — жить в наше время! Никогда вас не озарит мысль, какая это великая честь — умереть за Адольфа Гитлера! Вы тупо влачите свою жизнь, жрете, напиваетесь. Вы лишь навоз на той ниве, что мы, национал-социалисты, перепахиваем мечом, дабы империя росла и процветала!» (c. 454)

— «Warum forderst du ihn so heraus?» fragte Holt. — «Das verstehst du nicht. Von Wehnerts Beurteilung hangt meine Offizierslaufbahn ab. Ich mu? schnell Unteroffizier werden. Entweder er macht mich jetzt fertig, oder … Ich glaub, ich hab ihm imponiert.» (S. 427)

— Зачем ты лезешь на рожон? — спросил Хольт.

— Этого тебе не понять. От характеристики, которую даст мне Венерт, зависит моя офицерская карьера. Мне надо поскорее получить унтер-офицерские погоны. Либо он сейчас меня угробит, либо… Но мне кажется, это произвело на него впечатление. (c. 456)

Gomulka atmete so erregt, da? sich seine Schultern hoben und senkten. «Egal! Dann werd ich eidbruchig!»

«Ein Lump, wer seinen Kriegsherrn im Stich la? t!» sagte Wolzow in einem kalten und feindlichen Ton.

Aber da brullte Gomulka los, und die Narbe schwoll in seinem Gesicht: «Kriegsherr … Das ist nicht mein Kriegsherr! Das ist nicht mein Krieg! Du nennst den Hitler deinen Kriegsherrn und haltst ihm den Eid … Ich nenn ihn einen Verbrecher … einen wahnsinnigen Morder! Ich gehorch nicht mehr! Ich … hab gekampft bei der Flak, ich hab geglaubt, es ist fur Deutschland … Ich hab nicht horen wollen und nicht sehn, wie er

alles in den Dreck gezogen hat und Deutschland zur Sau gemacht … und wie wir fur ihn zu Verbrechern werden mussen! Aber dann ist mir’s klargeworden! Und jetzt mach ich Schlu?!"…

… «Ich hab auf dem Hof gestanden», rief Gomulka leidenschaftlich, «und wenn es der Bohm befohlen hatte, da war ich zum Morder geworden an dem Hausmeister, obwohl der recht hatte, als er scho?, denn der Schulze gehorte hin, dieses Untier … Aber ich sollte druber zum Morder werden! Ich la? mich nicht zum Morder machen von dem! Eh so

was wiederkommt, geh ich! Jawohl … ich geh!"…

«Und du», fuhr Gomulka ruhiger fort, «du kannst nicht sagen, da? ich was Falsches will, au? er da? ich meinen Eid brech! Aber ein Eid, den ich diesem Gesindel geschworen hab, der bindet nicht!» Und nun schrie er seine Anklage Wolzow ins Gesicht. «Du kannst gar nichts dagegen sagen, Wolzow, uberhaupt nichts!, denn du wei? t alles! Denk an die

Sagemuhle! Du wei? t viel mehr, als du zugibst! Du hast uns nie die Wahrheit gesagt, wenn sie dir nicht in den Kram gepa? t hat! Du willst uns zugrunde richten, Wolzow, damit du deine Freude am Kriegsspiel hast! Und da? er fur eine Lumperei ist, der ganze Kampf, das wei? t du am besten! Du wei? t alles! Du kennst den Kommissarbefehl, durch den schon dein Vater zum … zum Verbrecher geworden ist, jawohl, zum Verbrecher! Du kennst den Nacht-und-Nebel-Erla?, du kennst die ›Endlosung der Judenfrage‹, du wei? t genau, was Auschwitz ist, du hast die Zahneeinschlager bei der Gestapo in Essen selber gesehn! Du wei? t uberhaupt alles! Denn es steht alles in den Tagebuchern deines Vaters. Deine Mutter hat es daheim vielen Leuten erzahlt, und du wei? t auch, da? dein Vater seine Offiziersehre tausendfach besudelt und geschandet hat!"

Der Schein des Hindenburglichts flackerte noch truber uber Wolzows Gesicht, das nun wei? wie die gekalkte Barackenwand war. Aber Gomulka schwieg noch immer nicht. Es brach aus ihm hervor und wollte gesagt sein: «So einem Fuhrer bin ich keine Treue schuldig! Ich mach nicht mehr mit! Und jetzt gib mir dein Wort, Wolzow, da? du mich

gehn la? t!"

Wolzow stand auf und legte die Rechte auf die Pistolentasche. Er wandte sich mit einer entschlossenen Bewegung zu Gomulka herum. Die Mundung der Maschinenpistole war auf seine Brust gerichtet. «So nicht», sagte er drohend. Er sah mit einem dunklen Blick auf Gomulka. «Nimm die MP weg! Ich zahl bis drei.»

«Und dann? Was ist dann?» schrie Gomulka.

«Dann knall ich dich ab … Eins …»

«Ich schie?!» schrie Gomulka au? er sich. «Eh ich einen Schu? auf die Russen abgeb, schie? ich dich zusammen, es ist mein heiliger Ernst! Du wei? t, da? ganz Deutschland wie die Sagemuhle ist, Wolzow, und du willst weiterkampfen, damit die Sauerei nicht ans Licht kommt …»

«Zwei …», zahlte Wolzow, ging einen Schritt auf Gomulka zu und duckte sich zum Sprung. (S. 464 — 466)

Но тут Гомулка не выдержал и раскричался. На лице у него набух шрам.

— Полководец… Это не мой полководец! И война эта не моя! Это ты называешь Гитлера своим полководцем и цепляешься за свою присягу, а для меня он преступник!.. Убийца, сумасшедший! Я ему больше не повинуюсь! Я… На зенитной батарее я думал, что сражаюсь за Германию… Не хотел признаваться себе, что он все смешал с грязью и саму Германию покрыл позором! И что мы тоже из-за него стали преступниками! Но потом, потом у меня открылись глаза. И теперь — точка!..

… Немного успокоившись, Гомулка продолжал:

— А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! — Он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольцову. — Тебе и возразить нечего, Вольцов! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Вспомни лесопилку! Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольпов, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость — и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхокомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал… преступником! Да, да, преступником! Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в дневниках твоего отца. Твоя мать многим об этом рассказала дома. И ты прекрасно знаешь, что отец твой замарал и опозорил свою офицерскую честь!

Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольцова, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.

— Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольцов, что меня отпустишь!

Вольцов встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.

— Так не пойдет! — угрожающе произнес он и мрачно посмотрел на Гомулку. — Убери автомат! Считаю до трех!

— А потом? Что будет потом? — крикнул Гомулка.

— А потом я уложу тебя на месте… Раз…

— Стреляю! — вне себя крикнул Гомулка. — Прежде чем я хоть раз выстрелю в русского, я пристрелю тебя! Я не шучу! Ты знаешь, что вся Германия сейчас все равно что эта лесопилка, Вольцов. И хочешь драться до последнего только ради того, чтобы вся эта мерзость не выплыла наружу!

— Два… — продолжал считать Вольцов, сделал еще один шаг в сторону Гомулки и пригнулся для прыжка. (c. 497 — 499)

Wolzow sagte finster: «Es war das letztemal, da? ich mich hab beim Wort nehmen lassen, damit du’s wei? t! Mein Soldateneid geht uber den kindischen Schwur von damals. Von jetzt ab wird jeder Verrater

umgelegt, und wenn’s mein eigener Bruder war!" (S. 470)

— Последний раз ты меня ловишь на слове, — буркнул Вольцов, — запомни это! Солдатская присяга мне дороже тогдашней ребячьей клятвы. Я уложу любого предателя, пусть это будет мой родной брат! (c. 503)