Революционная теория П. Н. Ткачева и ее осмысление в советской историографии 1920 — первой половины 1930-х годов

Изучение практических и теоретических предпосылок Октябрьской революции занимало в советский период отечественной историографии ведущее место в ряду прочих исследований. В Институте истории СССР Академии Наук СССР действовал: сектор по изучению русского революционного движения, в рамках которого, в частности, работала группа по изучению общественного движения в России в пореформенный период проходили многочисленные конференции, в научно-исторической периодике печатались статьи, массовыми тиражами издавались монографии, где подчеркивались приоритетность и безальтернативность революционного пути как единственного средства социальных, и политических преобразований 2.

Однако коренная смена идеологических парадигм, произошедшая на рубеже 80-х — 90-х годов XX века, повлекла за собой распространение точки зрения, что роль революционного движения в советской исторической науке незаслуженно преувеличивалась, радикальные деятели идеализировались, борцы с самодержавием объявлялись героями, в то время как на самом деле роль их в обществе (например, народовольцев)" ' была негативной.

1 См.: Твардовская В. А. В группе по изучению общественного движения в России в пореформенный период, //.

Вопросы истории. i 961 — N° 7- Она же. О работе группы по изучению истории общественного движения в.

России в пореформенный период. // Вопросы истории. 1963 — № 2. См.: Крайнева II. Я., Пронина П, В. Народничество в работах советских исследователей: Библиографический указатель за 1953;1970 гг. -М., 1971; Они же. История СССР: Указатель содержания журнала. 1957;1976 гг.

М., 1978; Пронина П. В. Труды Института истории СССР Академии Наук СССР. 1976;1980: Указатель литературы в 2 выпусках. — M., 1982; Она же. Труды Института истории СССР Академии Наук СССР. 1981;1984:

Указатель литературы в 2 томах.М., 1985. См.: Кашеиков И. В. Народовольцы. М'., 1989; Левандовский А. Бомбксты. // Родина — 1996 — Ш 4.

В итоге с начала 1990;х годов революционная проблематика постепенно отходит в научных исследованиях на второй план в силу своей «малозначительности». Историки сосредоточились на изучении проблем русского либерализма и консерватизма, то есть вопросов, считавшихся второстепенными в советской исторической науке. Надо признать, что потеря интереса к истории революционного движения — это закономерная реакция на его издержки, выражавшиеся в насилии, терроре и кровопролитии. Но при этом нельзя забывать, что революционное движение является неотъемлемой частью российской истории, ее горьким опытом, который, как. и любой другой опыт, необходимо всегда иметь в поле зрения и тщательно изу чать4,.

В то же время: в некоторых исследованиях проводится: концепция: «случайности» прихода к власти большевиков, вызванного сиюминутным взрывом, «буйством» коллективного бессознательного Конечно, нельзя не учитывать присутствия элемента субъективности в событиях октября 1917 года, но не стоит, на наш взгляд, и преувеличивать его, так как в основе массовых движений лежат определенные идеи, которые вырабатываются отдельными личностями или небольшой группой лиц.

Деятельное участие личности в историческом процессе обусловливается способностью влиять на его ход посредством развития своей мысли, создания собственного «мира идей». Эти-то идеи массовое сознание часто некритически.

4 «По отношению к своему прошлому наше время представляется мне эпохой перевернутых стереотипов. — писал В. Б. Кобрин — Мы никак не хотим отрешиться от стереотипного мышления как такового, от схематизма и простоты оценки. Мы только меняем плюс на минус и наоборот, превращая былых грешников в праведников, а праведников. в грешников». // Кобрин В. Б. Кому ты опасен, историк?.М., 1992 — С. 214.

3 См.: «Красная смута» на «круглом столе». // Отечественная история — 1998 — № 4. воспринимает как руководство к действию, придавая им практическую значимость. Следовательно, для того, чтобы понять причины какого-либо немаловажного исторического события необходимо обратиться к его идеологическим корням, часто восходящим к узкому кругу лиц или к отдельному мыслителю.

Не является исключением и большевистская революция, идейные истоки которой восходят ко второй половине XIX века, проходившей под знаком народнического направления в общественно-политической жизни России. Народничество выдвинуло целую плеяду крупных деятелей, в том числе и Петра Никитича Ткачева. Имя Ткачева стоит в одном ряду с именами двух других видных теоретиков революционного народничества — Михаила Александровича Бакунина и Петра Лавровича Лаврова.

Но если имена Бакунина и Лаврова тесно связаны в общественном сознании с русской радикальной мыслью второй половины XIX века, то представление о месте и роли в ней Ткачева размыто, лишено четкости. О нем просто меньше знают. Между тем это был страстный и фанатичный революционер, теоретик особого направления в народничестве — русского бланкизма, оказавшегося духовно и идейно во многом близким большевизму, глубокий и вдумчивый мыслитель, яркий и талантливый публицист, оставивший обширное литературное наследие.

Причина значительных пробелов в изучении жизненного пути П. Н. Ткачева, сути его мировоззрения и, наконец, его роли и места в истории русского революционного движения заключается прежде всего в политической заостренности этой темы на всем протяжении существования советской исторической науки.

Начало же крайне пристрастному отношению к доктрине Ткачева в советской историографии было положено еще на заре ее становления. Именно поэтому в качестве предмета исследования наряду с революционной теорией Ткачева была выбрана и проблема ее осмысления в 1920;е — первой половине 1930;х годов, так как здесь лежат причины замалчивания впоследствии многих «неудобных» вопросов, связанных с учением Ткачева, и отсутствия до сих пор его глубокого, непредвзятого и разностороннего анализа.

Термин «осмысление», на наш взгляд, больше соответствует характеристике подходов историков 20-х — 30-х годов к теории Ткачева, чем: термин: «изучение», потому что он более полно отражает как начальный период советской исторической науки в целом., так и первый этап постижения взглядов Ткачева в частности, когда исследователи еще только приступили к поиску и анализу источников. Этот процесс сопровождался дискуссионным обсуждением возникавших проблем, но так и остался на уровне предположений, версий и гипотез, не достигнув стадии фундаментальности и создания серьезных научных трудов на основе солидной источниковой базы и концептуальной плюралистичности. Кроме того, эта тема привлекает внимание значительным количеством еще не исследованных и не введенных в научный оборот источников: как работ самого Ткачева, так и статей и монографий 20-х- 30-х годов, в которых рассматривалась его революционная доктрина.

Обращение к историографии вопроса показывает, что первое упоминание о бурных дискуссиях вокруг идейного наследия П. Н. Ткачева в 1920;х — первой половине 1930;х гг. приходится на время хрущевской «оттепели», когда чуть приподнялась завеса секретности над ранее запрещенными темами, в том числе и над изучением революционного народничества.

В 1956 году А. Л. Реуэль, кратко излагая в своей монографии социально-экономические воззрения Ткачева, обмолвился в одной из сносок о существовании, в постреволюционной литературе ошибочных, «немарксистских» концепций роли Ткачева в истории революционного движения. В качестве примера одной из таких «неправильных» концепций автор назвал, взгляды, М. Н. Покровского, который «видел в народническом движении 70-х годов черты будущей пролетарской революции» 6.

Прошло еще несколько лет прежде чем события, связанные с осмыслением революционной теории Ткачева в 20-е — 30-е годы вновь стали освещаться на страницах научно-исторической литературы. Молодой ученый-философ из Белоруссии Б. М, Шахматов в статье, носившей преимущественно информативный характер, впервые ввел в научный оборот почти полтора десятка источников, которые касались обсуждения взглядов Ткачева на начальном этапе становления советской исторической науки. Не прибегая к их детальному анализу (да и цель статьи заключалась не в этом), автор счел, возможным резюмировать, что некоторые работы (не конкретизируя какие именно) о Ткачеве указанного.

6 Реуэль А. Д. Русская экономическая мысль 60−70-х годов XIX века и марксизм.

М&bdquo- 1956.С. 149. периода были ошибочными, так как «содержали преувеличенную оценку его взглядов и приближали их к марксизму» 1.

Статья Б. М. Шахматова стала серьезной заявкой на дальнейшее детальное изучения этой темы в условиях развернувшейся на рубеже 1950;х — 1960;х годов дискуссии, в основе которой лежал вопрос внутренней периодизации разночинского этапа русского революционного движения 8. Участники этой довольно острой полемики неоднократно обращались к выводам исследователей — участников дискуссий 1920;х годов, что стимулировало интерес к историографии тех лет.

Так, в 1965 году один из ведущих специалистов по истории революционного народничества профессор МГУ М. Г. Седов в статье, посвященной анализу литературы о теоретиках народничества, кратко остановился на проблемах изучения: ткачевизма в первые годы советской власти. В поле зрения ученого попала полемика между С. И. Мицкевичем и Н. Н. Батуриным о судьбе русского якобинства, проходившая в середине 1920;х годов. По мнению М. Г. Седова, С. И. Мицкевич, а равно с ним и Б. П. Козьмин, неправомерно сближали теорию Ткачева с марксизмом, тем самым, обосновывая ее тесную связь с большевизмом. Автор признавал правоту Н. Н. Батурина, который, на его взгляд, критиковал доводы своих оппонентов с «верной» позиции, предусматривавшей отрицание.

7 Шахматов Б, К изучению творчества П. Н. Ткачева. И Сборник студенческих научных работ (экономического, исторического, философского, юридического, филологического и восточного факультетов) —Л., 1963.

С. 106.

8 См.: Колесниченко Д., Курашова H. Обсуждение проблем по истории революционного движения второй половины XIX века. Н История СССР — 1957 — № 2- Колесниченко Д. А., Твардовская В. А. Научная конференция о революционном народничестве (22−23 октября 1959 года) // Вопросы истории— 1960 — № 2- Вандалков-ская. М. Г., Колесниченко Д. А. Дискуссия о внутренней периодизации разночинского этана русского рево какого-либо идейного родства между взглядами Ткачева и Ленина9. Однако исследователь ограничился лишь кратким изложением сути дискуссии между двумя заслуженными большевиками.

Спустя год в обзоре историографии народовольчества М. Г. Седов остановился на перипетиях диспута о «Народной воле», связав его с дискуссией о русских якобинцах, проходившей на протяжении 1920;х годов, в одну неразрывную логическую цепь. В целом, признавая ошибочность утверждений И. А. Теодо-ровича о близком идейном и духовном родстве между народовольчеством и ленинизмом, ученый постарался избежать крайних оценок и категоричных выводов. М Г. Седов негативно оценил выступления многих оппонентов И. А. Гео-доровича (например,, П. Горина, И. Татарова, Э. Газганова), подчеркнув их слабое знание первоисточников (особенно архивных материалов), цитатничество стремление к субъективизму, диктату в науке и т. д. По мнению автора, это отрицательно сказалось на ходе полемики, которая приобрела идеологический характер и тесно переплеталась с политическими событиями конца 1920;х го-дов!0.

В этом же году выводы М. Г. Седова поддержал С. С. Волк, отметивший важность дискуссии относительно места и роли «Народной воли» в русском революционном движении как значительного этапа в развитии советской историографии народничества и ее прямую связь с дискуссией о русском якобинстлюционного движения. // История СССР. 1966 — № 4.

9 См.: Седов М. Г. Советская литература о теоретиках народничества. // История и историки. Историография истории СССР. -М., 1965 — С. 252,253.

10 См.: Он же. Героический период революционного народничества (Из истории политической борьбы) -М., 1966.С. 37−45. ве 1920;х годов, поскольку и в том, и в другом случае главным был вопрос об идейном наследстве партии большевиков п. Через год в соавторстве с С. Б. Михайловой С. С. Волк еще раз вернулся к этой проблеме и ограничился только беглым упоминанием о полемике между С. И. Мицкевичем и Н. Н. Батуриным, о статье И. А. Теодоровича и дискуссии о «Народной воле» в Обществе историков-марксистов, без конкретно-исторического анализа приводимых материа-лов12.

Таким образом, работы советских историков 1960;х годов показали, что историографическая судьба Ткачева выходит за пределы собственно проблемы «Ткачев» и тесно переплетается с вопросами идейных корней большевизма и народовольчества. В то же время с самого начала складывается: ситуация, когда дискуссии о русском: якобинстве и о «Народной воле» не являлись предметом: специального исследования, а лишь мимоходом: упоминались в монографиях и историографических обзорах. Сведения эти носили, как правило, отрывочный характер и порой ограничивались простым перечислением нескольких источников без их детального анализа.

Положение не изменилось и в 1970;е годы. Так, в 1971 году М. Г. Седов вновь обратился к полемике между С. И. Мицкевичем и Н. Н. Батуриным. На этот раз попытка более внимательного ее рассмотрения позволила ученому придти, наряду с устоявшимся тезисом о преувеличении С. И. Мицкевичем, Б. П. Козьми См.: Волк С. С. Народная воля. 1879−1882.М.Л., 1966.С. 23. и См.: Волк С, С. Михайлова С. Б. Советская историография революционного народничества 70-х.начала 80-х гг. XIX в. // Советская историография классовой борьбы и революционного движения в России.Л. 1967.

4.1.С. 136−139. ыым и М. Н. Покровским влияния марксизма на Ткачева и забвения ими классовой основы ткачевизма, к выводу об уязвимости и позиции Н. Батурина, так как она, по существу, снимала «важную проблему о предшественниках русской социал-демократии» «. Тем самым впервые, пусть и в очень осторожной форме, ставилась под сомнение односторонняя трактовка материалов дискуссии о русских якобинцах, когда концепции сторонников народнических корней ленинизма клеймились без весомой аргументации как «неисторические», а то и просто как «враждебные».

Однако у, М. Г. Седова не нашлось последователей и тенденция более глубокого изучения подходов историков первых лет советской власти к воззрениям Ткачева дальнейшего развития не получила 14. Так, В. Я. Гросул ограничился: перечислением нескольких точек зрения, высказанных в дискуссии о русском: якобинстве, и констатировал переоценку в них корней большевизма ь. Гораздо проще поступил М. Д. Карпачев, Не называя никаких источников, он обвинил М. Н. Покровского, Б. И. Горева и С. И. Мицкевича в нарушении принципа «историзма», поскольку они усматривали идейные истоки большевизма там, где, по мнению автора, «их и быть не могло» |6. ь Седов М. Г. Некоторые проблемы истории бланкизма в России (Революционная доктрина П. Н. Ткачева) // Вопросы истории.1971 — № 10.С. 43.

14 В то же время в западной историографии на протяжении 1960;х. 1970;х годов шло углубленное изучение жизни и деятельности Ткачева, его творческого наследия. Названия многих работ ясно свидетельствуют о причине обращения западных историков к теоретику русского бланкизма. See: Fishman W. Peter Nikitch Tkachev: Tutor of Bolshevism. // History today — 1965 — vol. 15 — № 2- Weeks A. The First Bolshevik. A Political.

Biography of Peter Tkachev. N.Y., 1968; Hardy D. Peter Tkachev. The Critic as Jacobin. Seattle and London,.

15 См.: Гросул В, Я. О балканских связях русских «якобинцев» (70-е годы XIX века) // Балканский исторический сборник. Кишинев, 1974.Вып. 4.С. 41.

6 Карпачев М, Д. Русские революционеры-разночинцы и буржуазные фальсификаторы. М, 1979 С. 174.

Несколько лет спустя М. Д. Карпачев повторил этот тезис в своей новой монографии. / См.: Он же. Очерки истории революционно-демократического движения в России (60-е начало 80-х гг. XIX века.).Воронеж,.

Только в конце 1980;х годов был сделан значительный шаг вперед в деле изучения оценок революционной доктрины Ткачева в историографии 20-х — 30-х годов, В 1989 году в книге А, И, Алаторцевой, посвященной процессу становления и развития советской исторической периодики, кратко освещались материалы дискуссий о русском якобинстве и «Народной воле». Привлечение довольно значительного круга источников (почти двух десятков) позволило автору, вслед за М. Г, Седовым, сделать вывод о тесной и неразрывной связи между этими дискуссиями, поскольку в их основе лежала проблема идейного наслед.

17 ства большевизма и корней ленинизма. Однако конкретная проблематика работы не позволила автору сосредоточиться на анализе опубликованного материала.

В итоге А. И. Алаторцева поддержала традиционное мнение о преувеличении некоторыми исследователями 1920;х годов взглядов Ткачева, а также о правоте Н. Н. Батурина и др., стоявших на единственно верной позиции, которая отрицала какую-либо идейную связь между народничеством и большевизмом. Вместе с тем А. И. Алаторцева подчеркнула, что рецензии и аргументы противников концепции «идейного родства» порой были далеки от объективности, изобиловали «политическими оценками, резкими формулировками, прямолинейными выводами» и это, в свою очередь, адекватно отражало как уровень советской историографии на ранней стадии ее развития, так и психологический кли 1985 -С. 15.

17 См.: Алаторцева А. И. Советская историческая периодика 1917 — сер. 1930;х годов.М., 1989 С. 162. мат в исторической науке того времени 18. Сходным образом были оценены материалы дискуссий о русском якобинстве и народовольцах в монографии В. Ю. Соколова 19. Автор, подчеркнув справедливость критики «модернизаторских» концепций С. И. Мицкевича и И. А. Теодоровича, отметил главную причину остроты полемики о корнях ленинизма, которая, по его мнению, заключалась в том, что для многих ее участников эта дискуссия «была проблемой всей их жизни, всей революционной деятельности» 20.

Стремление к переосмыслению революционного прошлого страны, новому взгляду на причины и идейные предпосылки октябрьского переворота, доминировавшее в научной литературе на рубеже 1980;х — 1990;х годов, содействовало появлению первого и к настоящему времени единственного специального исследования, посвященного дискуссиям вокруг взглядов Ткачева в советской ис~ ториографии 1920;х — начала 1930;х годов ". В его преамбуле автор признает, что, несмотря на большой интерес к теоретическому наследию Ткачева на протяжении второй половины XX века, литература о нем первых десяти-пятнадцати лет существования советской исторической науки остается еще слабоизученной, а имеющиеся сведения часто ограничиваются лишь общими положениями 22.

Цель статьи заключалась не столько в анализе различных точек зрения и кон.

18 См.: Алаторцева А. И. Указ. соч. С. 164,.

19 См.: Соколов В. Ю. История и политика (К вопросу о содержании и характере дискуссий советских историков 1920;х.начала 1930;х годов).Томск, 1990.С. 67−69- 158−163.

Там же. С. 163.

См.: Дубенцов Б. Б. Дискуссии о социально-политических взглядах П. II, Ткачева в советской историографии 1920;х.начала 1930;х годов. // История СССР.1991 — № 3.

См.: Там же. С. 117. цепций, сколько в ознакомлении научной общественности с возможно широким кругом источников по данной проблеме. Хронологическое размещение материала и введение в научный оборот значительного количества новых источников позволило Б. Б. Дубенцову существенно дополнить картину осмысления революционной теории Ткачева в 1920;е — 1930;е годы и показать этот процесс в его развитии.

Однако Б. Б. Дубенцов свел все многообразие представленных мнений о роли и месте Ткачева в истории русского революционного движения к двум противостоявшим точкам зрения, что далеко не исчерпывало суть проблемы. На взгляд исследователя, одни авторы (Н. Н, Батурин, В. Ваганян, Вл. .Малаховский, М. Поташ и др.), опираясь на рассуждения Г. В. Плеханова и Ф. Энгельса, пытались доказать преобладание идей анархизма в произведениях Ткачева и тем самым, полностью нивелировать его значение как самостоятельного мыслителя. Другие, в лице Б. П, Козьмина, С. И. Мицкевича, Б. И. Горева и, до поры до времени, М. Н. Покровского, защищая самобытность доктрины Ткачева, говорили об ее большой заслуге в деле создания теоретических предпосылок большевизма.

К тому же вне поля зрения автора осталась дискуссия о «Народной воле», тесно связанная с обсуждением проблем русского якобинства. В результате в статье Б. Б. Дубенцова на рубеже 1920;х — 1930;х годов оказалась разорванной последовательность изложения материалов дискуссии. В целом же статья имела позитивное значение, так как она с предельной ясностью осветила недостатки в изучении теории Ткачева (слабое знание источников, догматичность, цитатничество, политическая заостренность) и в ее заключении автор призывал моло.

23 дых историков к устранению этих недостатков .

Но следующий шаг был сделан не молодым, а опытным исследователем. В 1992 году из-под пера доктора исторических наук Е. Л. Рудницкой вышла монография о Ткачеве. Основному содержанию книги предшествовал историографический обзор, в котором освещалась часть материалов дискуссий 1920;хпервой половины 1930;х годов. Выводы и наблюдения автора, в целом совпадая с выводами, содержавшимися в статье Б. Б. Дубенцова, имели ряд особенностей. Прежде всего Е. Л. Рудницкая расширила хронологические рамки изучения революционной доктрины Ткачева до середины 30-х годов. Еще одной отличительной чертой ее исследования стало отсутствие выводов о преувеличении и осовременивании воззрений Ткачева отдельными историками тех лет 24.

Казалось, что после статьи Б, Б. Дубенцова и книги Е. Л. Рудницкой интерес к взглядам Ткачева и работам, посвященным их рассмотрению, должен был возродиться с новой силой. Однако этого не произошло. Ситуацию, сложившуюся на протяжении 1990;х годов в деле изучения места и роли Ткачева в русском революционном движении, иначе как «провалом» назвать нельзя. В пер

23 См.: Дубенцов Б. Б. Указ соч. С. 127.

14 См.: Рудницкая Е. Л. Русский бланкизм: Пир Ткачев. — М., 1992 — С. 9−12. В связи с этим обращает на себя внимание один любопытный эпизод. В опубликованной в 1991 году статье «Петр Ткачев: русский бланкизм» Е. Л. Рудницкая высказалась за необходимость серьезного пересмотра, утвердившейся в советской историографии оценки противостояния С. И. Мицкевича и Н. Н. Батурина, поскольку аргументы С. Мицкевича содержали момент истины, который «проявляется лишь при критическом осмыслении теории и практики большевизма.» / Рудницкая Е. Л. Петр Ткачев: русский бланкизм. // История СССР.1991.№ 3 С. 100.

Однако в книге, вероятно из-за трудностей утверждения рукописи монографии в издательстве «Наука», когда автору пришлось сглаживать наиболее острые места, этот сюжет был опущен. / См.: Тютюкин С. В. Рец. на кн.: Рудницкая Е. Л. Русский бланкизм: Петр Ткачев. — М&bdquo- 1992. // Свободная мысль ••••• 1993 — № 14 — С. 125. вую очередь это связано с потерей интереса в постсоветской историографии к революционной тематике, которую отодвинули на второй, а то и на третий план.

Таким образом, анализ работ, в которых затрагивались вопросы осмысления революционной теории П. Н. Ткачева в исследованиях 1920;х — первой половине 1930;х годов свидетельствует о явно недостаточной изученности этой проблематики. Специальных работ по ней (за исключением статьи Б. Б. Дубенцова) практически не существует. В самом общем виде сведения об исследовании доктрины Ткачева в первые десять-пятнадцать лет существования советской исторической науки можно найти в различных историографических обзорах и монографиях, но они часто ограничиваются одним-двумя абзацами или несколькими предложениями без детального анализа позиций историков того времени, их концепций, точек зрения. Подобная ситуация: говорит о том, что вопросы, связанные с изучением революционной теории Ткачева в 1920;е -1930;е годы, лишь пунктирно обозначены в отечественной историографии и осмысление их едва началось.

Исходя из актуальности и недостаточной изученности темы, можно сформулировать цель данного исследования, которая заключается в рассмотрении генезиса революционной теории П. Н. Ткачева и в анализе ее оценок советскими историками 1920;х — первой половины 1930;х годов.

Целью исследования продиктована постановка следующих задач: — расширить представление о П. Н. Ткачеве, показать его не только как революциоииого деятеля, но и как человека своего времени, взгляды которого развивались в русле соответствующей исторической эпохи;

— проанализировать процесс становления и развития революционной доктрины П. Н. Ткачева, выявить ее стержневые, наиболее значимые идеи и определить ее место в истории русской революционной мысли;

— на примере биографии П. Н. Ткачева обозначить социально-психологические факторы, обусловившие формирование радикального мировоззрения;

— определить цели обращения историков 1920;х — середины 1930;х годов к теоретическому наследию П. Н. Ткачева;

— проанализировать основные оценки взглядов П. Н. Ткачева в советской историографии на начальном: этапе ее становления;

— показать идеологическую направленность в осмыслении доктрины ГТ. Н. Ткачева и обусловленную ею научную ограниченность трактовок роли и места этой теории в истории русского революционного движения.

Для достижения намеченной цели и решения поставленных задач в исследовании использован целый комплекс различного рода источников. По типовой классификации все они относятся к письменным источникам, по видовой — к делопроизводственной документации, периодической печати, документам личного происхождения, публицистике и научным трудам. Большую роль в советском обществе играла периодическая печать, которая вплоть до конца 1920;хначала 1930;х годов была единственным средством массовой информации и пропаганды. Поэтому документальную основу работы составляют многочисленные статьи, рецензии и заметки, помещенные в профессиональных изданиях: историко-революционных («Пролетарская революция», «Каторга и ссылка»), научно-теоретических («Под знаменем марксизма», «Вестник Социалистической (с 1924 года — Коммунистической) академии», «Историк-марксист», «Большевик», «Борьба классов», «Воинствующий материалист»), литературно-критических («Печать и революция», «Книга и революция», «Красная новь», «На литературном посту», «Литература») и в газетной периодике («Правда», «Известия», «Вечерняя Москва») 20-х — 30-х годов.

Особое место принадлежит стенограммам дискуссий о судьбе русской интеллигенции (1923;1925 гг.), о вопросах преподавания исторических, дисциплин (1926 г.) и о «Народной воле» (1930 г.)". Специфика этой категории делопроизводственной документации заключается не только в том, что она содержит полное и подробное изложение заседаний, но и чутко передает все его нюансы (настроение аудитории, реакцию слушателей на выступления докладчиков, реплики из зала и т. д.) Стенограммы позволяют почувствовать атмосферу собрания, уловить многие его оттенки. С необходимой полнотой использованы также монографии 1.920-х — середины 1930;х годов по истории русской общественной, мысли и революционного движения второй половины XIX века.

Анализ материалов дискуссий о роли и месте доктрины П. Н. Ткачева в истории русского революционного движения сочетается с рассмотрением, социаль.

25 Судьбы русской интеллигенции. Материалы дискуссий 1923;1925 гг. Новосибирск, 1991; Вопросы преподавания исторических дисциплин.М., 1926; Дискуссия о «Народной воле». М" 1930. ио-политических взглядов этого мыслителя. Для этой цели использованы произведения Ткачева, разноплановые по тематике (политические, философские, социологические, литературно-критические) и написанные в период с середины 60-х по начало 80-х годов XIX века.

По срокам появления в печати их условно можно разделить на три хронологических отрезка: конец 1865 — 1873 гг., когда Ткачев являлся сотрудником журнала «Русское слово», а после его закрытия журнала «Дело" — 1874 — 1876 гг., когда Ткачев, находясь уже в эмиграции, был сотрудником журнала «Вперед!» П. Л. Лаврова, а затем, в конце 1875 года основал собственный печатный орган «Набат», одновременно публикуясь в журнале «Дело" — и, наконец, 1877 -1882 гг., когда, после вынужденного отхода от прямого участия, в издании «Набата» и непосредственного влияния на его идейное направление, Ткачев вплоть до 1.881 года (т.е. до прекращения издания «Набата») публиковался в нем, а также в газете французских бланкистов «Ni dieu, ni maitre» («Ни бога, ни господина») и периодически отсылал статьи в журнал «Дело».

Если в первый период стиль произведений Ткачева отличался завуалирован-ностыо и иносказательностью, что было вызвано их подцензурностыо, то в последствии в них прямо и открыто (за исключением статей в журнале «Дело») излагались мысли и взгляды автора по волновавшим его вопросам. Однако, несмотря на желание Ткачева скрыть от цензоров идейную направленность своих работ посредством литературных метафор, революционный тон буквально сквозил с их страниц. Недаром немалая часть его статей, написанных как до. так и после эмиграции для журнала «Дело», была запрещена русской цензурой и не увидела свет. Все это многообразие памфлетов, рецензий, очерков и этюдов вошло в шесть томов «Избранных сочинений на социально-политические темы», изданных Обществом бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев под редакцией Б. П. Козьмина в 1932;35 гг., а также в двухтомник «Сочинений» Ткачева, вышедший в 1975;76 гг. благодаря Б., М. Шахматову, В. Ф. Пус-тарна-кову, А. А. Галактионову, и в два сборника его философских («Кладези мудрости российских философов» (1990)) и литературно-критических («Люди будущего и герои мещанства» (1986)) статей.

Архивные источники (судебно-следственные материалы, эпистолярное наследие, дневники, анкеты) представлены в работе публикациями в журналах «История СССР», «Отечественная история», «Вопросы истории», «Исторический архив», в монографиях А. И. Алаторцевой, Л. В. Ивановой, Б. П. Козьми-на, Е. Л. Рудницкой, В. Ю. Соколова, Б. М. Шахматова и др." '.

Существенно дополняют творческий портрет П. Н, Ткачева воспоминания его родственников, революционеров и общественных деятелей второй половины XIX века (А. Н. Аннеиской, П. Д. Боборыкииа, С. Ф. Ковалика, О. С. Люба-тович, Н. С. Русанова, Л. А. Тихомирова, В. Н. Фигнер и др.)2/ Написанные в.

Алаторцева А. И, Советская историческая периодика 1917 -¦¦¦ сер. 1930;х годов. • М, 1989; Иванова Л. В. У истоков советской исторической науки (Подготовка кадров историков-марксистов в 1917;1929 гг.).М.,.

1968: Козьмин Б. П. П. II, Ткачев и. революционное движение 1860-х годов. — М.- 1922; Рудницкая Е. Л. Русский бланкизм: Петр Ткачев.М., 1992; Соколов В. Ю. История в отсутствие человека: (Некоторые особенности развития отечественной историографии в 1920. 1930;е годы).Томск, 1994: Шахматов Б. М. П. II.

Ткачев: Этюды к творческому портрету.М., 1981. ъ Анненская A. H. Из прошлых лет (Воспоминания о Н. Ф. Анненском) // Русское богатство — 1913 — № IБо-борыкин П. Д. Воспоминания в двух томах.М., 1965.Т. 1. Ковалик С. Ф. Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. -М&bdquo- 1928; Любатович О. С. Далекое и недавнее. — М., 1930; Русанов Н. С. В эмиграции.М., 1929: Воспоминания Льва Тихомирова. — М-Л, 1927; Фигнер В. Н. Очерки автобиографичебольшинстве своем через многие годы после отображаемых событий, они порой страдают излишним субъективизмом и тенденциозностью, но, тем не менее, хорошо передают колорит времени и позволяют рассмотреть явления и процессы прошлого в контексте соответствующей исторической эпохи.

Недостатки мемуарных источников компенсируются солидными документальными публикациями («Литература партии „Народная воля“» (1930), «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия» (1967), «Революционный радикализм в России: век девятнадцатый» (1997)), в которых собраны эпистолярное и публицистическое наследие второй половины XIX века.

Методологической основой диссертации является принцип умеренного историзма, в основе которого лежит отказ от всеобъясняющих, универсальных формул и схем. Утрата формационно-классовой парадигмой своего исключительного значения как единственно верного средства для объяснения развития исторического процесса привела к плюралистичности в отечественной историографии, когда одна за другой стати появляться новые методологические концепции (например, цивилизационный подход и теория модернизации).

Однако следует отметить, что при всех несомненных достоинствах (миого-линейность, вариативность, междисцишшнарность) эти концепции стараниями отдельных авторов не в меньшей степени, чем марксизм, претендуют на исключительность и всеохватность. Нередко плюсы и минусы просто меняются местами, но неизменным остается стремление создать всеобъясняющую теоские. // Фигнер В. Н. Полное собрание сочинений в 7-и томах. — изд. 2-е переем., допол. и неправ. — М&bdquo- 1932.

Т. 5. рию. Тем самым, к сожалению, игнорируется предостережение французского историка, одного из основателей школы «Анналов» Марка Блока, сравнивавшего методы изучения истории с прожекторами, лучи которых, освещая прошлое, постоянно сходятся и пересекаются. Но недопустимо, по мнению историка, чтобы отдельный прожектор претендовал на то, что он один видит все или, когда каждый «кантон знания» воображал бы себя целым государством '.

Думается, что истина находится где-то посередине. Следует, на наш взгляд, отказаться от практики механического отбрасывания якобы «дискредитировавших» себя идей и методов, воздвигая, на их место другие. Поэтому нельзя не согласиться с мнением известного отечественного методолога И. Д. Ковальчен-ко, который утверждал, что любая: действительно научная теория имеет рациональное зерно и «любой метод научного познания для чего-нибудь да хо~.

29 рош" .

Необходимо не эклектическое соединение несовместимых элементов, а синтез различных научных теорий и подходов, их взаимное дополнение. В то же время, думается, что историк имеет право не только реконструировать прошлое на основе солидной источниковой базы, но и на его конструирование на этом же фундаменте, на внесение в историческое исследование вероятностных предположений. По нашему мнению, такой подход обогащает историческую науку, расширяет исследовательское поле и превращает путь к достижению истины в многогранный и творческий процесс.

8 См.: Гуревнч. А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». — М., 1993 — С. 77. i9 Ковальченко И. Д. Теоретико-методологические проблемы исторических исследований. Заметки и размыш.

Именно с этих позиций, ни в коем случае не претендуя на истинность в последней инстанции и всеобщность, пытается решать историографические проблемы принцип умеренного историзма, основанный на органическом сочетании объективного и субъективного в историческом процессе 30. Умеренный историзм предусматривает отказ от излишней самоуверенности исследователей, от монополии на истину, призывает к терпимости, уважительному отношению к иному мнению, к корректности оценок и выводов. Согласно этой теории, истина может существовать только в виде версий или гипотез, подкрепленных солидной источниковой базой и глубоким анализом, но не отвергающей других, версий, и гипотез, также претендующих на правдивое объяснение прошлого 31.

Кроме того, для решения поставленных задач и достижения намеченной цели исследования необходимо паритетное применение историко-ситуационного и историко-ретроспективного методов, что особенно важно при изучении такого сложного, противоречивого и исключительно политизированного периода в отечественной историографии, как 20-е- 30-е гг. XX века. ления о новых подходах. // Новая и новейшая история — 1995 — № 1.С. 5.

0 «Речь идет о подходе, — пишет Б. Г. Могильницкий, — бесповоротно отвергающем самодовольные претензии на непогрешимость наших знаний, но вместе с тем, ориентированном на получение достоверного изображения прошлого как главной цели познавательных усилий историков». / Могильницкий Б. Г. Между объективизмом и релятивизмом. Дискуссии в американской историографии. // Новая и новейшая история. 1993.

Л" 5.С. 10.

То, что я хочу вам предложить. — подчеркивает во введении одного из своих исследований, построенного на принципах умеренного историзма, профессор истории Приистонского университета Натали Земон Дэвис, -отчасти моя гипотеза, прочно увязанная с тем, что мне поведали голоса прошлого". // Дэвис II. 3. Возвращение Мартена Герра.М., 1990 — С. 17.

Заключение

.

Социально-политическая концепция Ткачева получила в исторической литературе название русского бланкизма. Тем самым констатируется непосредственное влияние на русского народника идей известного французского революционера-заговорщика XIX века Луи Огюста Бланки. Однако русский бланкизм — это явление во многом самобытное, поскольку его генезис проходил вне прямой связи с классическим бланкизмом. Наряду с этим связь между русским бланкизмом и бланкизмом как таковым все же существует в том смысле, что революционный процесс в России развивался под постоянным воздействием идейных импульсов и революционных уроков Запада. К тому же и русский бланкизм, и бланкизм классический были порождены кризисом просветительской философии, отчетливо наметившегося на рубеже XVIII — XIX веков.

Своеобразие учению Ткачева в ряду других направлений народнической мысли придавало постоянное подчеркивание необходимости захвата политической власти сплоченной, хорошо организованной и дисциплинированной партией революционного меньшинства, из числа которого после переворота формируется правительство, преобразующее буржуазное государство в государство революционное, и методами революционной диктатуры уничтожающее старые порядки. Эти мысли контрастировали со взглядами большинства революционеров 1870-х годов, мечтавших о коренном социальном перевороте, который уничтожил бы существующий социальный и политический строй и сразу заменил современный государственный аппарат союзом вольных общин. Воззрения Ткачева, в целом находясь в рамках народнической идеологии, не совсем вписывались в нее и как бы подрывали эту концепцию изнутри.

Ткачев был своеобразным «еретиком» с точки зрения ортодоксального народничества со своим настаиванием на политических методах борьбы, на революции во что бы то ни стало и пренебрежительном отношении к, по его мнению, косной и рутинной крестьянской массе. Поэтому неслучайно, что в период становления советской исторической науки творческое наследие этого мыслителя вызвало оживленную и довольно острую дискуссию, растянувшуюся на несколько лет, когда первое поколение советских исследователей с высоты временной протяженности и новых исторических реалий попыталось оценить место и роль доктрины Ткачева в русском революционном движении, рассмотреть историю развития радикальной мысли в России с позиции переживаемого ими революционного опыта.

Необходимо подчеркнуть, что советская историческая наука на протяжении первых десяти-пятнадцати лет своего существования отличалась острополемичным характером, что было следствием коренной перемены идеологических и методологических парадигм, обусловившей присутствие в исследованиях того периода плюралистичности суждений и концептуальной альтернативности. Обращение к теоретическому наследию Ткачева связано было с поисками идейных корней большевизма в недрах русского революционного движения второй половины XIX века. Пытаясь найти доказательства неизбежности, логичности Октябрьской революции и оправдать кардинальные общественно-экономические изменения в стране, историки первых лет советской власти обратили свои взоры на недавнее революционное прошлое. И взгляды Ткачева, как самые радикальные в народнической мысли, оказались наиболее привлекательными для установления четкой линии преемственности в русском революционном процессе.

Уже в первой половине 1920;х годов среди исследователей наметился концептуальный водораздел, углубившийся впоследствии и принявший политико-идеологический характер. Часть историков (Б. П. Козьмин, С. И. Мицкевич, М. Н. Покровский, Б. И. Горев) попыталась на примере теории Ткачева отыскать в революционном народничестве корни большевизма. Другая группа авторов (например, Н. Н. Батурин, Синеира, В. А. Ваганян, И. С. Книжник-Ветров) на этом же материале стремилась доказать закономерность победы марксистской теории революции, как теории, абсолютно враждебной «утопичному» народничеству.

Поэтому для одних Ткачев был самобытным, оригинальным мыслителем, не эклектиком и эпигоном, а теоретиком особого направления в революционном народничестве — русского бланкизма, оказавшегося во многом схожим с концепциями ленинизма и с постреволюционной практикой советского руководства, а для других — не более чем «типичным народником» бакунистского толка, взгляды которого имеют интерес только в свете борьбы марксизма, как учения пролетариата, с «мелкобуржуазной», крестьянской идеологией.

В целом изучение доктрины Ткачева на протяжении 1920;х годов оставляет впечатление двойственности. С одной стороны, в это время было положено начало конкретно-историческому осмыслению творческого наследия Ткачева, поставлен под сомнение устоявшийся тезис об эклектичности его идей, подчеркнута их специфичность и отмечено наличие в них элементов марксизма. Существенное расширение круга источников позволило, в свою очередь, обозначить проблему распространенности ткачевизма в революционной среде второй половины XIX века и степени его влияния на формирование тактики и стратегии народовольчества.

Однако с другой стороны, взгляды Ткачева рассматривались как однажды сложившееся, законченное, почти неизменное целое и без внимания оставался вопрос об их эволюции. Тем самым затруднялось изучение вопроса о степени влияния на Ткачева идей Бакунина и Маркса, поставленного в ходе дискуссий, и сохранялась плодотворной почва для представления в дальнейшем его мировоззрения как одностороннего, эпигонского, непоследовательного и даже исключительно эклектичного.

При этом важно подчеркнуть, что историки первых лет советской власти, как правило, являлись видными деятелями большевистской партии, ощущавшими себя творцами новой, классовой истории и с этой позиции смотрели на дореволюционное прошлое страны. Отсутствие индивидуальной самоидентификации в настоящей реальности, осознание себя всего лишь частью общего социального потока (вспомним целенаправленное вытравливание «веховской» традиции и уничтожение психоаналитического направления) проецировалось и на интерпретацию исторических фактов. О таком значительном факторе исторического процесса, как целостная, гармоничная личность в подобном шаблоне не могло быть и речи.

Дискуссия о «Народной воле», проходившая на рубеже 1920;х — 1930;х годов, с новой силой обнажила проблемы в изучении революционного народничества и стала следующим этапом в осмыслении роли и места учения Ткачева в истории русского революционного движения. Специфика очередного витка полемики состояла в участии в ней молодого поколения историков — выпускников Института красной профессуры, главными критериями отбора в который были политическая благонадежность, активность и лишь в последнюю очередь способность к научной деятельности.

Отсюда берут свои истоки основные составляющие научного кредо «красной профессуры»: цитатничество, стереотипность и регламентированность мышления, патологическое неприятие инакомыслия и т. д. Проявлявшиеся в 20-е годы, как тенденция, сращивание истории и политики, подмена принципа научности политической целесообразностью, в начале 1930;х годов обрели форму доминирующей концепции.

В итоге новый всплеск интереса к теоретическому наследию П. Н. Ткачева, явившийся следствием дискуссии о «Народной воле», не принес ничего существенно нового по сравнению с 1920;ми годами. Рассмотрение его взглядов по-прежнему не выходило, как правило, за рамки осмысления революционной доктрины: ее специфики, распространенности, наличия в ней элементов марксизма и т. д. Рубеж 1920;х — 1930;х годов отличается, пожалуй, только большим вниманием к вопросу преемственности между ткачевизмом и народовольчеством, а также тоном публикаций, которые носили куда более осторожный характер, чем некоторые работы предыдущего периода.

Не изменилась ситуация и в первой половине 30-х годов. Хотя, казалось бы, с началом публикации избранных произведений Ткачева сложились хорошие предпосылки для настоящего прорыва в изучении его теории. Однако этого не произошло. Творческое наследие Ткачева оставалось малоисследованным, его работы практически никто (за исключением Б. П. Козьмина) вдумчиво и серьезно не изучал, а если и знакомились с какой-то частью из них, то поверхностно.

Создается впечатление, что историки того времени боялись обращаться к источникам, предпочитая опираться на авторитетное мнение основоположников марксизма-ленинизма и на этой основе строить умозрительные конструкции, что вполне понятно, так как содержавшаяся в источниках информация, могла разрушить устоявшиеся стереотипы и выявить противоречия, которые необходимо было объяснять, рискуя при этом опровергнуть самих себя.

В то же время нельзя, на наш взгляд, подходить к попыткам осмысления революционной теории Ткачева в первой половине 1930;х годов только лишь с отрицательной оценкой. В этот период, пусть и не в полном объеме, было издано собрание его сочинений, отклики на которое содействовали дальнейшему прояснению позиций в понимании места и роли Ткачева в русском революционном движении. Обширная вступительная статья, написанная Б. П. Козьми-ным для первого тома и его же комментарии к произведениям Ткачева содержали в значительной степени впервые введенный в научный оборот материал, по крупицам воссоздававший богатую общественно-политическую и литературную жизнь России 60−70-х годов XIX века и прежде всего ее радикального крыла. Вместе взятые, они формировали представление о Ткачеве как о самобытной, оригинальной личности, вдумчивом и проницательном теоретике, талантливом литераторе и публицисте, беспощадном критике и страстном, фанатичном революционере.

В конечном итоге дискуссия о социально-политических взглядах П. Н. Ткачева в 1920;х — первой половины 1930;х годов можно признать незавершенными и не только по причине их насильственного свертывания. Догматизм, цитатничество, слепое следование за авторитетами взяли верх над конкретно-историческим исследованием и непредвзятым изучением фактологического материала. На долгое время точка зрения об анархической основе доктрины Ткачева, об ее эклектичности и эпигонстве приобрела официальный характер и сомнению не подлежала. Такие темы, как «Ткачев и марксизм», «Ткачев и русский революционный процесс», «Ткачев и большевизм» вообще оказались под запретом в советской историографии из-за своей идеологической и политической заостренности, вызванной подчеркиванием по-преимуществу народнических, а не исключительно марксистских корней ленинизма, и вплоть до недавнего времени оставались прерогативой только западных исследователей.

Тем не менее, несмотря на все трудности и запреты, именно благодаря историкам 20-х — 30-х годов, проблема изучения революционной теории П. Н. Ткачева приобрела дискуссионный характер, а значит, получила хорошие перспективы для будущего осмысления, что и произошло в послесталинский период советской исторической науки, когда чуть приподнялась завеса секретности над ранее запрещенными проблемами, в том числе и над изучением революционно го народничества.

Поэтому дальнейшее развитие темы, думается, должно проходить в направлении изучения советской исторической литературы второй половины 1950;х-начала 1990;х годов, в которой затрагивались различные аспекты доктрины Ткачева. Это поможет составить целостную картину осмысления революционной теории Ткачева в отечественной историографии и выявить общие и особенные черты на каждом из ее отдельных этапов. Кроме того, отечественный опыт осмысления революционной теории П. Н. Ткачева может послужить хорошим подспорьем для выяснения истоков тоталитарного стиля мышления в советской исторической науке, его формирования и развития, структуры и механизма действия.