Научный быт русских историков-эмигрантов в Праге в 1920-1930-е годы

Интеллектуальные миграции были неотъемлемой частью истории XX века. Возникновение, становление и развитие тоталитарных и авторитарных режимов неизменно приводило к исходу или изгнанию значительного числа интеллектуалов, будь то нацистская Германия, маоистский Китай, франкистская Испания, Иран после Исламской революции и т. д.

Для России знаковыми в этом плане оказались события 1917 г. и Гражданской войны, которые раскололи российское общество, привели к эмиграции около 2 млн. человек и возникновению уникального исторического феномена — Зарубежной России. Поражают не только масштабы эмиграции, но, в первую очередь, то, сколь значительные потери понесло интеллектуальное сообщество. По предварительным подсчетам современных исследователей Россию покинуло около четверти ученого и профессорско-преподавательского корпуса1. Эти события трагическим образом сказались на судьбе гуманитарного знания, а особенно на исторической науке, естественный ход развития который был насильственно прерван. Ломке подверглась вся прежняя система организации научно-исследовательской и преподавательской работы.

Русские историки-эмигранты стали свидетелями колоссальных социальных, политических, экономических и культурных сдвигов. Миллионы людей оказались втянутыми в переломные события истории. На глазах интеллектуалов рушился прежний мир, изменялись общественные отношения, возникала новая иерархия ценностей. Изгнание заставило их по-иному организовывать свою жизнь и работу в новом социальном и культурном пространстве. Оказавшиеся в эмиграции российские историки нашли в себе силы продолжить исследования, многие из которых поныне пользуются широким признанием во всем мире. Имена Н. П. Кондакова, В. С. Голенищева, Г. В. Вернадского, В. Ф. Минорского, М. И. Ростовцева уже давно вошли в сокровищницу мировой исторической мысли.

1 Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки. СПб., 2003. С. 533.

Современные искания российских историков делают необходимым обращение не только к достижениям зарубежной науки, но и к прошлому отечественной исторической мысли, особенно к тем ее страницам, которые на протяжении десятилетий были запретными. В этом смысле изучение жизни и творчества русских историков-эмигрантов является одной из актуальных задач. Обширный и чрезвычайно интересный материал для исследователя дает история пражского центра исторической науки Зарубежной России.

В 1920 — 1930;х гг. не было, пожалуй, на Земле места, где бы ни жили русские беженцы. География русского рассеяния охватывала все без исключения страны и континенты. Уже в начале 1920;х гг. возникло несколько крупных эмигрантских центров — Париж, Берлин, Белград, София, Рига, Харбин, Нью-Йорк. Одним из таких центров была Прага. Благодаря поддержке правительства молодой Чехословацкой республики она превратилась в интеллектуальную столицу Зарубежной России.

В 1990;х гг. наблюдался огромный всплеск интереса к истории Зарубежной России, как в нашей стране, так и за границей. Это вызвало появление широкого круга научных и научно-публицистических работ. Но эмигрантская тема отнюдь не была исчерпана. Она по-прежнему сохраняет научную значимость и общественный интерес. Такая ситуация объясняется наличием большого поля неизученных вопросов и спорных проблем.

Сегодня наблюдается процесс введения в научный оборот новых источников. Но само по себе это явление не способно расширить картину представлений об истории русской научной эмиграции. Нет сомнения, что дальнейшие перспективы ее исследования должны быть связаны с внедрением новых теоретических подходов, расширением тематики исследований и обобщением уже изученного материала.

В 1990;е годы основное внимание российских исследователей было сосредоточено на истории политической мысли эмиграции, ее культурного наследия. Меньше внимания уделялось научной жизни. Исследователи, как правило, констатировали огромный вклад, который внесла эмиграция в мировую науку и сожалели, что свои открытия они сделали вне Родины. Но за этой картиной посмертного триумфа нельзя было увидеть главного — самого эмигрантского научного сообщества, самих ученых-изгнанников. Отчасти эта задача решалась в работах, посвященных отдельным выдающимся ученым-эмигрантам. Однако обобщающей картины развития научной мысли в эмигрантской среде не появилось.

Современная исследовательница О. Р. Демидова обоснованно подчеркивает, что вместе с расширением знаний об эмиграции в современной российской науке укоренился ряд мифологем. Одна из них заключается в том, что отрицание прежних идеологических стереотипов привело к формированию новых, произошло «резкое перемещение от абсолютного минуса в восприятии к абсолютному плюсу». С другой стороны, укоренились мифологические представления, родившиеся еще в 1920 — 1930;е гг. в эмигрантской среде. В результате сложилась «культурная легенда» о русской эмиграции, которая сводит все многообразие феномена к некоей стремящейся к единообрао зию упрощенной формуле". Образы эмиграции и эмигрантов эстетизируют-ся и героизируется. Изгнание рассматривается как подвиг во имя русской культуры. Такой подход упрощает понимание феномена Зарубежной России, он вытесняет все остальные смыслы и в значительной степени заслоняет и искажает «бытийственный аспект истории диаспоры как жизни внутри свершившейся катастрофы"4.

Критика О. Р. Демидовой была направлена, в первую очередь, в адрес литературоведов. Но не вызывает сомнения, что она применима и к историкам. Предлагаемое исследовательницей изучение эмигрантского быта как особой социо-культурной категории выглядит вполне плодотворным. Оно позволит глубже понять особенности внутреннего развития научной и культурной.

2 Едва ли не лучшим примером служит публикация двух сборников: Российские ученые и инженеры в эмиграции. М., 1993; Российская научная эмиграция: Двадцать портретов. М., 2001.

3 Демидова О. Р. Метаморфозы в изгнании: литературный быт русского зарубежья. СПб., 2003. С. 7−8.

4 Там же. С. 8. жизни диаспоры, но при этом максимально дистанцироваться от идеологических оценок.

Еще Ю. М. Лотман, исследуя русское дворянство XVIII — XIX вв., определял быт как «обычное протекание жизни в ее реально-практических формах». Для него это был «весь ритуал ежедневного поведения, тот строй жизни, который определяет распорядок дня, время различных занятий, характер труда и досуга"5. Американская исследовательница Ш. Фицпатрик, широко известная в мире своими трудами по социальной истории СССР 1920 — 1930;х гг., при изучении истории повседневности фокусирует взгляд на обиходных практиках, то есть «формах поведения и стратегиях выживания и продвижения, которыми пользуются люди в специфических социально-политических условиях"6. Несмотря на некоторую разность подходов Ю. М. Лотмана и Ш. Фицпатрик, и на то, что изучали они разные исторические феномены, нельзя не заметить сходной черты их концепций. Понятие «быт» выступает у них как многомерная историко-культурная, социальная и психологическая категория. Она включает в себя обычаи и привычки, модели поведения, образ жизни, нравы определенной социальной группы в определенный исторический период. С учетом этой точки зрения, уместно говорить о существовании научного быта, который можно рассматривать как «уклад жизни, совокуп7 ность привычек, нравов ученых». Он представляет собой повседневную, бы-тийственную реальность, в пространстве которой протекает исследовательская работа и происходит создание научного знания, а также организуется жизнь самих ученых. Современные философы признают, что «структуры повседневности, как специфически организованные дисциплинарные пространо ства общества, образуют фундамент всех социальных институтов». Быт оп.

5 Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIIIначало XIX века). СПб., 1994. С. 10, 12.

6 Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2008. С. 7, 9 — 10.

7 Александров Д. А. Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994.№ 4. С. 5.

Магомедова А. А. Феномен повседневности (социально-философский анализ). Автореферат дисс. канд. филос. наук. СПб., 2000. С. 3. ределяет иерархию индивидуальных и общественных ценностей, которая влияет на формирование общественного сознания и социокультурного пространства9.

Таким образом, «научный быт» является базовым понятием диссертации. Этот термин восходит к традиции социальной феноменологии. Еще Э. Гуссерль, определяя науку как «свершение человеческого духа"10, ввел понятие «жизненного мира», в котором он видел основу для теоретического знания. Этот мир есть субъективный мир повседневности, наполненный разнообразными значениями и смыслами. Его идейный последователь А. Шютц видел в повседневности одну из сфер реальности, «которая первична по отношению к другим сферам, как верховная реальность"11.

Повседневное измерение эмигрантской научной жизни позволит лучше понять особенности работы русских ученых в условиях изгнания, их морально-психологическое состояние, социальное положение, проблемы межкультурного диалога в процессе научного познания и др. Ф. Китчер, оценивая перспективы развития современной социологии науки, обозначил несколько важных исследовательских проблем. К ним он отнес изучение социального и этнического облика научного сообщества, карьерные пути ученых, проблемы престижа и влияния в науки, соотношения научной кооперации с конкуренцией и соперничеством и т. д.12.

Один из классиков социальной феноменологии А. Шютц понимал под повседневностью весь социокультурный мир в том виде, как он воспринимается человеком, воздействует на него и подвергается его воздействию. Важной частью такого мира он считал представления о прошлом и о будущем во всех его проявлениях. Это важно учитывать при обращении к нашей теме. В эмиграции на историков ложилась особая ответственность. Они должны бы.

9 Магомедова А. А. Указ. соч. С. 9.

10 Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. СПб, 2004. С. 166.

11 См.: Магомедова А. А. Указ. соч. С. 4 — 5.

12 См.: Kitcher P. Reviving the Sociology of Science // Philosophy of Sciences. 2000. Vol. 67. P. 33 -44. ли не просто сохранять традиции отечественного гуманитарного знания, но и влиять на историческое сознание диаспоры, формировать коллективную память о прошлом.

Объектом исследования является локальный научный центр эмигрантской исторической науки, сложившийся в Праге в начале 1920;х гг. и просуществовавший до Второй мировой войны. Выбор его в качестве объекта исследования не случаен. В 1920 — 1930;е гг. Прага превратилась в главный центр эмигрантской исторической науке. Здесь жили и работали академики В. А. Францев, П. Б. Струве и Н. П. Кондаков, члены-корреспонденты Е. Ф. Шмурло и А. А. Кизеветтер, профессора Г. В. Вернадский, Д. Н. Вергун, И. И. Лаппо, приват-доценты С. Г. Пушкарев, Б. А. Евреинов и др. Концентрации русских историков в Праге способствовало то, что именно в чешской столице возникла развитая сеть эмигрантских учебных, научно-исследовательских и культурных организаций. Таким образом, изучение пражского научного центра выглядит оправданным и закономерным.

Предметом исследования выступают формы повседневной организации научной жизни русскими историками, межличностные и групповые отношения, профессиональная этика, практики конкуренции и сотрудничества, работа учебных, научных и культурных организаций, научное творчество.

Хронологические рамки исследования ограниченны периодом 1920 -1930;х гг. Именно это время было отведено историей существованию Зарубежной России как особого культурно-исторического феномена. Массовый исход российских граждан со своей Родины был вызван событиями революции и Гражданской войны. Поэтому уже к началу 1920;х гг. во многих странах мира сложились значительные эмигрантские колонии. В конце 1930;х гг. эмигрантская жизнь в значительной степени затухла. Вторая мировая война окончательно подвела черту под историей Зарубежной России.

Степень разработанности проблемы.

Вокруг изучения истории послереволюционной эмиграции, в том числе жизни и деятельности русских историков в Чехословацкой республике, сформировался значительный круг научной литературы.

Первые работы о пражском сообществе русских историков появились еще в 1920 — 1930;е гг. и принадлежали перу самих эмигрантов. Краткие, но при этом очень емкие обзоры эмигрантской научной литературы были написаны А. В. Флоровским13, А. А. Кизеветтером14, А. Г. Мазуром15. В 1935 г. на английском языке в Пекине вышла монография И. И. Гапановича «Российская историография вне пределов России"16. В 1946 г. появилось ее дополненное издание в переводе на французский язык17. И. И. Гапанович рассмотрел историю россиеведения в Европе с 1881 г. Часть глав его книги посвящена историкам Зарубежной Росси, в том числе работавшим в Праге (Г. В. Вернадский, Е. Ф. Шмурло, П. Н. Савицкий, А. А. Кизеветтер). Автор кратко излагал их.

I Я исторические концепции и характеризовал основные труды .

Достоинством этих работ является попытка вписать эмигрантскую историческую науку в контекст общемирового развития гуманитарного познания, показать ее связь с российскими интеллектуальными традициями. В то же время эти исследования носили сугубо историографический и источниковедческий характер, и в них почти не уделялось внимания обстоятельствам изгнания русских историков, их социальному и правовому положению за ру.

13 Флоровский А. В. Русские историки-эмигранты в Праге // Русские в Праге 1918 — 1928 гг. Прага, 1928. С. 262 — 268- Он же. Русская историческая наука в эмиграции (1920 -1930) // Труды V съезда Русских академических организаций за границей. София, 1931.

Ч. 1.С. 467−484 и др.

1 >1.

Кизеветтер А. А. История русская и всеобщая // Русская зарубежная книга. Ч. 1. Прага, 1924. С. 66 — 94- Kizevetter A. Histoire de Russie: Travaux des savants russes emigres (1918 -1928)//Revue Historique. Paris, 1930. T. 143. Fasc. l.P. 160- 183.

15 Mazour A. An Outline of Modern Russian Historiography. Berkeley, 1939. P. 98- 105.

16 Gapanovich I. Russian Historiography outside Russia: An introduction to the study of Russian history. Peiping, 1935.

17 «• • «•.

Gapanovitch J.-J. Historiographie russe hors de la Russie. Paris, 1946.

18 См.: Ковалев M. В. Профессор И. И. Гапанович — русский историк в Китае // Актуальные проблемы исследования истории КВЖД и российской эмиграции в Китае. Хабаровск, 2008. С. 87−94. бежом, психологическому настрою и мотивации творчества. Внутренняя жизнь научного сообщества интересовала этих авторов в малой степени.

Значительный опыт в изучении исторической науки русской эмиграции, в частности научной работы историков в Праге, был накоплен в зарубежной историографии. Ведущие позиции здесь занимают чешские ученые. Первые работы по интересующей проблеме появились еще в 1920 — 1930;еегг., но почти все они были малы по объему и затрагивали очень узкие сюжеты19. После Второй мировой войны, когда Прага перестала быть одним из центров Зарубежной России, а к власти в Чехословакии пришли коммунисты, исследование русской эмиграции чешскими учеными значительно ослабло.

Определенный прорыв наметился в 1970;е гг. В 1972 г. вышел подробный словарь по истории чехословацкой славистики20. Среди множества ученых в нем встречается немало имен русских историков-эмигрантов с биографической справкой и списком основных научных трудов. Авторы были склонны считать деятельность русских исследователей неотъемлемой частью чехословацкой науки. В 1977 г. появилась монография Т. Силлабы, в центре которой находилась фигура крупнейшего отечественного слависта академика В. А. Францева21. Но эти издания носили скорее справочный, нежели аналитический характер.

Новый этап в развитии чешской историографии наступил в конце 1980;х — 1990;х гг., когда появилось большое число трудов по истории русской эмиграции. Результатом плодотворной работы стало проведение нескольких международных конференций. Важнейшими вехами чешской историографии.

99 стали выход в свет тематического номера журнала «Slovansky prehled», публикация трехтомного сборника статей «Русская и украинская эмиграция в.

19 См., например: Chytil К. Professor Dr. Nikodym Pavlovie Kondakov // Almanach Ceske akademie ved a umeni. Praha, 1926. Roc. XXXVI. S. 89 — 105.

20 Cesko-slovenske prace о jazyce dejinach a kulture slovanskcyh narodu od roku 1760. Praha, 1972.

21 SyllabaT. V.A. Francev. Bibliograficky soupis vedeckych praci s prehledom jeho cinnosti. Praha, 1977.

22 Slovansky prehled. 1993. № l. и.

Чехословакии в 1918 — 1945 гг." (1993 — 1995), материалов международной конференции «Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя мировыми войнами» (1995)24, а также тематических сборников25, немалое место в которых уделено русским ученым. Была продолжена традиция создания справочных изданий. В 1993 — 1995 гг. сотрудники Славянской библиотеки подготовили и издали трехтомный справочник «Труды русской, украинской и белорусской эмиграции, изданные в Чехословакии в 1918 — 1945 гг.». К успехам последних лет следует отнести появление «Хроники культурной, научной и общественной жизни русской эмиграции в Чехословацкой республике». Широкое признание получили исследования 3. Сладека28, С. Тейхмановой29, В. Вебера30, И. Савицкого31, А. Копрживовой32, Э. Ворачека33 и др.

23 Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945. Praha, 1993. Sv. 1- 1994. Sv. 2;

1995. Sv. 3.

24 Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя мировыми войнами. Результаты и перспективы проведенных исследований. Фонды Славянской библиотеки и пражских архивов. Прага, 1995. Т. 1−2.

25 Duchovm proudy ruske a ukrajinske emigrace v Ceskoslovenslce republice 1919 — 1939. Praha, 1999.

26 Prace ruske, ukrajinske a b61oruske emigrace vydane v Ceskoslovensku 1918 — 1945. Praha,.

1996. Sv. 1−3.

27 Kronika kulturniho, vedeckeho a spolecenskeho zivota ruske emigrace v Ceskoslovenske republice. Praha, 2000. Т. I: 1919 — 1929; 2001. Т. II: 1930 — 1939.

28 SladekZ. Ruska emigrace v Ceskoslovensku // Slovansky prehled. 1993. № 1. S. 1 — 13- Ibidem. О ruske pomocne akci tentokrat polemicky // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918; 1945 (Sbornik studii — 3). Praha, 1995. S. 20−25 etc^.

29 Tejchmanova S. Politicka cinnost ruske a ujrajinske emigrace v Ceskoslovensku v letech 1920 — 1939 // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945 (Sbornik studii — 1). Praha,.

1993. S. 3 — 19- Ibidem. Ruska lidova (svobodna) univerzita v Praze // Slovansky prehled. 1994. № 2 etc.

30 Veber V. Strana eseru v modernich ruskych dejinach a v Praze // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945 (Sbornik studii — 1). Praha, 1993. S. 20 — 31- Ibidem. Dny ruske kultury // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945 (Sbornik studii — 2). Praha,.

1994. S. 90−93 etc.

31 Savicky I. Osudova setkani. Cesi v Rusku a Rusove v Cechach. 1914 — 1938. Praha, 1999; Савицкий И. П. Прага и Зарубежная Россия: Очерки по истории русской эмиграции 1918 -1938 гг. Praha, 2002 и др.

32 KoprivovaA. Strediska ruskeho emigrantskeho zivota v Praze (1921 — 1952). Praha, 2001; Копрживова А. Русский заграничный исторический архив // Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя мировыми войнами. Результаты и перспективы проведенных исследований. Прага, 1995. Т. 1. С. 66 — 69- Она же. Российские.

Особенностью работ чешских историков является повышенное внимание к проблеме «Русской акции», роли Т. Масарика в процессе выработки этой гуманитарной программы, жизни и деятельности русских писателей и журналистов в Чехословакии. Вместе с тем, в современной чешской науке имеется немного работ, которые бы затрагивали внутреннюю жизнь эмигрантского сообщества. Наблюдается диспропорция между исследованиями, посвященным вопросам политики, литературы и культуры, и проблемами изучения эмигрантской науки. Последние чешскими историками изучаются пока незначительно" 4. В частности пока имеется немного специальных работ о русских историках-эмигрантах35.

В Великобритании ряд работ по истории русской эмиграции в Чехослова.

•7 /Г кии был написан Е. Чиняевой. В своих исследованиях она одной из первых обратила внимание на необходимость изучения русской диаспоры в контексте чехословацкой истории. Поэтому она отводит много места исследованию непростых контактов русских эмигрантов с чешским обществом, политической борьбе в Чехословакии вокруг «русского вопроса», проблемам исторической памяти и межкультурного диалога. эмигранты во Вшенорах-Мокропсах-Черношицах // Записки Русской академической группы в США. Нью-Йорк, 2001/2002. Т. XXXI и др.

33 Voracek Е. Vzestupy a pady eurasijstvi // Slovansky prehled. 2001. № 4. S. 451 — 481 и др.

34 Хотя стремление чешских историков осмыслить научную жизнь эмиграции присутствует. Примером этого является книга «Дом в изгнании». Одна из ее глав как раз посвящена портретам русских ученых-эмигрантов, работавших в Чехословакии. См: Дом в изгнании: Очерки о русской эмиграции в Чехословакии 1918 — 1945. Прага, 2009. С. 83 — 214.

35 Pickova D. Antonij Vasiljevic Florovskij, historik-emigrant // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945 (Sbornik studi — I). Praha, 1993. S. 63 — 67- Simecek Z. Rusti a ukrajinsti slaviste v mezivalecnem Ceskoslovensku 11 Slovansky prehled. 1993. № 1. S. 25 — 37- йопёс V. Ruska filosoficka emigrace v Ceskoslovensku // Ibid. S. 38 — 44- Hrochova V. Cinnost Institutu N.P. Kondakova v Praze a jeho mezinarodm vyznam // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918; 1945 (Sbornik studi — 3). Praha, 1995. S. 32−41 etc.

36 Chinyaeva E. Ruska emigrace v Ceskoslovensku: vyvoj ruske pomocne akce // Ibid. S. 14 -24- Ibidem. Russian emigres and Czechoslovak society: uneasy relations // Ruska a ukrajinska emigrace v CSR v letech 1918 — 1945 (Sbornik studii — 2). Praha, 1994. S. 46 — 64- Ibidem. Russian emigration: in search for identity. (The example of the Russian emigre community in Czechoslovakia) // Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя мировыми войнами. Praha, 1995. Т. I. Р. 54 — 65- Ibidem. Russians outside Russia: the Emigre Community in Czechoslovakia, 1918 — 1938. Munchen, 2001.

В 2004 г. вышла в свет совместная работа профессора Оксфордского университета Е. Андреевой и ее чешского коллеги И. Савицкого, ставшая первой.

ХП обобщающей работой по истории «русской Праги». Примечательно, но написана она детьми двух известных историков-эмигрантов — П. Н. Савицкого и Н. Е. Андреева. Одна из глав книги тщательно обрисовывает организацию научной работы российских ученых-эмигрантов. К сожалению, само научное наследие историков-эмигрантов в книге не анализируется. В то же время в ней были подробно освещены проблемы внутренней жизни интеллектуального сообщества.

В США историки впервые обратились к эмигрантской тематике в начале 1930;х гг. Но в тот период было очень немного попыток изучения Зарубежной России. Всплеск интереса к русской истории произошел в США после Второй мировой войны. Тогда же началось систематическое изучение русской эмиграции. Американские исследователи долгое время обращали внимание в основном на ее политические и культурные аспекты. Здесь следует упомянуть исследования Р. Уильмса, Р. Джонстона, Д. Стефана, Т. Рихи, Р. Хагглунда, Д. Глэда и др. По сей день образцовыми остаются статьи профессора Н. В. Рязановского о евразийстве. Их отличает проникновение к истокам этого течения, глубокий и деполитизированный анализ воззрений его идеологов39. В полемике с евразийской историографией были написаны работы медиевиста Ч. Гальперина об одном из главном столпов этой историографии — Г. В. Вернадском40.

37 Andreyev С., Savicky I. Russia Abroad: Prague and the Russian Diaspora, 1918 — 1938. New HavenL., 2004.

38 См.: Huntington W.C. The Homesick million Russia-out-of-Russia. Boston, 1933.

39 Riasanovsky N. Prince N.S. Trubetskoy’s «Europe and Mankind» // Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas. 1964. Bd. 12. № 2. S. 207 — 220- Рязановский H. В. Возникновение евразийства // Звезда. 1995. № 10. С. 29 — 44- Он же. Азия глазами русских // В раздумьях о России (XIX век). М., 1996. С. 387−416.

40 Halperin С. Russia and the steppe: George Vernadsky and Eurasianism // Forschungen zur Osteuropaischen Geschichte. Berlin, 1985. Bd. 36. P. 55 — 194.

Большим вкладом в американскую историографию стали труды профессора Колумбийского университета М. Раева41. Особо стоит отметить его монографию по истории культуры русской эмиграции, вышедшую в 1990 г., одна из глав которой посвящена историкам-эмигрантам42. Главное место в ней занимает не столько анализ историографических концепций, сколько история научного быта, психологического состояния русских ученых в эмиграции. Достоинством книги является детальная прорисовка жизни научного сообщества, изображение деятельности историков-эмигрантов на фоне эпохи. Но она не лишена и серьезных недостатков. Помимо ряда фактических ошибок для нее характерен явный недостаток конкретных примеров. Не следует, однако, забывать, что М. Раев писал свою книгу, опираясь на ограниченный круг источников. Он был полностью лишен доступа к эмигрантским коллекциям в российских архивах. Впоследствии историк признал допущенные им ошибки и неточности, переосмыслил некоторые прежние взгляды. Но подготовить нового издания своей книги он не успел. М. Раев, без сомнения, заложил основы плодотворного направления в изучении культурного наследия российской эмиграции, которое нашло множество сторонников и последователей по всему миру43.

В послевоенный период в европейской историографии появилось немало работ о русской эмиграции. Часть из них касалась деятельности историков-эмигрантов. Особо высоким был интерес к евразийству как политической и научной школе. Здесь следует назвать работы немецких исследователей.

41 RaeffM. Introduction // Les historiens de immigration russe. Paris, 2003. P. 7 — 17- Ibidem. Recent Perspectives on the History of the Russian Emigration (1920 — 40) // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. № 2. P. 319 — 334- Раев M. В помощь исследователю Зарубежной России // Новый журнал. Нью-Йорк, 1995. Кн. 196. С. 348 — 358 и др.

42 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919 — 1939. М., 1994. С. 197−233.

43 Свои интересом к судьбам российской научной эмиграции М. Раев увлек своего ученика — канадского историка JI. Райнлендера. В 1974 г. он написал основательную статью об Археологическом институте имени Н. П. Кондакова в Праге, которая по сей день остается одной из самых цитируемых работ по этой теме. См.: Rhinelander L.H. Exiled Russian Scholars in Prague: The Kondakov Seminar and Institute // Canadian Slavonic Papers. 1974. Vol. XVI. № 3. P. 331 -351.

О. Бёсса и JI. Люкса44, швейцарца П. Серио45, француженки М. Ларюэль46, поляков Р. Беккера и Р. Парадовского47. Но в целом обобщающей картины развития эмигрантской исторической науки и истории научного сообщества в историографии представлено не было.

В отечественной историографии эмигрантская тема вплоть до конца 1980;х гг. была запретной. Конечно, имена некоторых историков-эмигрантов были известны, но о них упоминали крайне редко и очень осторожно. Большинство эмигрантских научных работ находилось в спецхранах библиотек, и работа с ними была крайне затруднена.

Первые попытки обращения к творческому наследию эмиграции были предприняты на волне «оттепели». В 1961 г. Б. Б. Кафенгауз подготовил обзор документов из архива Е. Ф. Шмурло, который после Второй мировой войны в составе коллекции Русского заграничного исторического архива был.

1 о вывезен в СССР. В 1960;х гг. появились работы Л. П. Лаптевой о В. А. Францеве49. Это были первые в СССР исследования о жизни и творчестве ученого-эмигранта. Правда общую историографическую ситуацию в эти годы определяли тенденциозные работы В. В. Комина, С. А. Федюкина и.

44 Boss О. Die ehre der Eurasier: Ein Beitrag zur russischen Ideengeschichte des 20. Jahrhun-derts. Weisbaden, 1961; Luks L. Die Ideologic der Eurasier im zeitgeschichtlichen Zusammen-hang // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. Weisbaden, 1986. Bd. 34. H. 3. S. 374 — 395- Люкс Л. Евразийство // Россия между Западом и Востоком. М., 1993. С. 76 — 91.

45 Серио П. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920;30-е гг. М., 2001.

46 Ларюэль М. Идеология русского евразийства или мысли о величии империи. М., 2004.

47 Backer R. Mi^dzywojenny eurazjatyzm: Od intelektualnej kontrakulturacji do totalitaryzmu? Lodz, 2000; Ibidem. Mi? dzy rewolucyjnym konserwatyzmem a totalitarizmem. Dylematy oceny miqdzywojennego eurazjatyzmu // Emigracja rosyjska. Losy i idee. Lodz, 2002. S. 50 — 80- Paradowski R. Metodologiczne i metafizycne problemy eurazjatyckiej kulturologii // Ibid. S. 47 -58.

1Я.

Кафенгазу Б. Б. Новые материалы иностранных архивов о международных отношениях России // Международные связи России до XVII в. М., 1961. С. 533 — 540.

49 Лаптева Л. П. В. А. Францев как историк славянства // Славянская историография. М., 1966. С. 204 — 246- Она же. В. А. Францев. Биографический очерк и классификация трудов // Slavia. 1966 № 1. В 1990;е гг. Л. П. Лаптева опубликовала несколько весьма ценных работ о русской эмиграции: Лаптева Л. П. Русский историк-эмигрант А. В. Флоровский как исследователь чешско-русских связей // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1994. № 1. С. 55 — 63- Она же. Русская академическая эмиграция в Чехословакии в 20 — 30-х годах XX века // Интеллигенция в условиях общественной нестабильности. М., 1996. С. 146 — 162. др.50 Отход от прежних сугубо обличительных оценок русской эмиграции наметился в работах JI. К. Шкаренкова. На протяжении 1980;х гг. его книга «Агония белой эмиграции» выдержала три издания, каждый раз заметно дополняясь и постепенно высвобождаясь от идеологических догм51. JI. К. Шкаренков был одним из первых историков, кто получил доступ к коллекциям Русского заграничного исторического архива. Конечно, его книга носит отпечаток времени. Но она до сих пор не потеряла своего научного значения.

В конце 1980 — начале 1990;х гг. интерес к истории русской эмиграции усилился. Появилось множество разных по своему качеству исследований. В 1992 г. посмертно издана неоконченная монография В. Т. Пашуто «Русские историки-эмигранты в Европе», которую он писал на протяжении 1960 — 1970;х гг. Одна из ее глав посвящена «русской Праге"52. В. Т. Пашуто был и остается едва ли не единственным ученым, попытавшимся комплексно исследовать историографическое наследие русской эмиграции. По многим критериям его книга остается образцовой. Но при современном уровне развития исторического познания ее нельзя воспринимать некритически. В. Т. Пашуто оставался человеком своего времени. Он не смог освободиться.

50 Комин В. В. Банкротство буржуазных и мелкобуржуазных партий России в период подготовки и победы Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1965; Он же. Крах российской контрреволюции за рубежом. Калинин, 1977; Он же. Белая эмиграция и вторая мировая война. Калинин, 1979; Федюкин С. А. Борьба Коммунистической партии с буржуазной идеологией в первые годы НЭПа. М, 1977; Он же. Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к НЭПу. М., 1977; Он же. Деятельность КПСС по формированию советской интеллигенции. М., 1984 и др.

1 См.: Шкаренков JT. К. Агония белой эмиграции. М., 1981. — 1-е изд., 1986. — 2-е изд.- 1987. — 3-е изд. В 1989 г. вышел болгарский перевод книги: Шкаренков Л. Агонията на бялата емиграция. София, 1989.

52 Пашуто В. Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1992. С. 32 — 78.

53 По словам академика Н. Н. Болховитинова, книга В. Т. Пашуто «сохранила познавательную ценность для всех, кто занимается русской эмиграцией» (Болховитинов Н. Н. Русские ученые-эмигранты (Г. В. Вернадский, М. М. Карпович, М. Т. Флоринский) и становление русистики в США. М., 2005. С. 6). от «разоблачительного подхода», но одновременно признавал значение эмигрантского научного наследия54.

В 1990;е гг. проблемам исторической науки Зарубежной России, в том числе и историкам русской Праги, были посвящены работы М. Г. Вандалковской55, Ю. Н. Емельянова56, М. А. Шпаковской57,.

И. JI. Кызласовой58, М. Ю. Сорокиной59, А. В. Антощенко60,.

Н. Н. Болховитинова61, В. И. Цепиловой62 и др.

Значительная работа в изучении российской эмиграции в Чехословацкой республике на протяжении 1990;х гг. ведется сотрудниками Института славяноведения и балканистики РАН. Эмигрантская тема регулярно освещается на страницах институтского журнала «Славяноведение». Во второй половине 1990;х гг. появились обобщающие труды Е. П. Серапионовой по истории.

54 См.: ЦепиловаВ. И Историческая наука русского зарубежья в оценке современных исследователей // Известия Уральского государственного университета. Сер. Проблемы образования, науки и культуры. 2003. Вып. 14. № 27. С. 154.

Вандалковская М. Г. Историческая наука российской эмиграции в Европе в 20 — 30-е гг.: (Основные центры, направления, проблемы) // Культурное наследие российской эмиграции: 1917 — 1940. М, 1994. Т. 1. С. 71 — 79- Она же. Историческая наука российской эмиграции: «евразийский соблазн». М., 1997 и др.

Емельянов Ю. Н. С. П. Мельгунов: в России и эмиграции. М, 1998; Он же. Библиография трудов С. П. Мельгунова // История и историки: Историографический вестник — 2002. М., 2002. С. 194−222- Он же. Историческая периодика русской эмиграции (1920 — 1940;е годы). М., 2008.

57 Шпаковская М. А. А. А. Кизеветтер в российской историографии М., 2003; Она же. О культурной миссии русских эмигрантов // Вестник Российского университета дружбы народов. Сер. Международные отношения. М., 2003. № 1. С. 103 — 107. s8 Кызласова И. J1. Академик Н. П. Кондаков: традиция и научный поиск // Byzanti-noslavica. Praha, 1985. Т. 46. № 2. С. 168 — 182- Она же. История отечественной науки об искусстве Византии и Древней Руси. 1920 — 1930;е годы. По материалам архивов. М., 2000 и др.

59 Сорокина М. Ю. Георгий Вернадский в поисках «русской идеи» // Российская научная эмиграция: Двадцать портретов. М., 2001. С. 330 — 347.

60 Антощенко А. В. «Евразия» или «Святая Русь»? (Российские эмигранты в поисках самосознания на путях истории). Петрозаводск, 2003.

61 Болховитинов Н. Н. Роль русских историков в становлении русистики в США // Вопросы истории. 2001. № 4. С. 3 — 20- Он же. Теория евразийства и многотомная история России Г. В. Вернадского // Scripta Gregoriana: Сборник в честь 70-летия академика Г. М. Бонгард-Левина. М., 2003. С. 374 — 383- Он же. Русские ученые-эмигранты (Г. В. Вернадский, М. М. Карпович, М. Т. Флоринский) и становление русистики в США. М., 2005 и др.

62 Цепилова В. И. Историческая наука русского зарубежья в оценке современных исследователейОна же. Историческая наука русского зарубежья: проблемы историографии (1920 — 2004 гг.). Екатеринбург, 2005 и др. русской диаспоры в Чехословакии, включая первое в отечественной историол графии монографическое исследование по данной теме. В 1990;х гг. существенный вклад в изучение культурной и научной жизни «русской Праги» внес JI. С. Кишкин64. К исследованию отдельных сторон развития исторической науки многократно обращалась в статьях Е. П. Аксенова, М. Ю. Досталь, А. Н. Горяинов, М. А. Бирман, В. И. Косик и др.65.

При рассмотрении современной историографии российской научной эмиграции, нельзя не заметить, что выстраивается она по преимуществу вокруг знаковых фигур. При этом обобщающих и комплексных трудов явно недостаточно. Это хорошо прослеживается и на уровне диссертационных исследований. За последние годы большая их часть была посвящена какому-либо видному эмигрантскому историку. Так появились работы о В. А. Мякотине, Г. В. Вернадском, С. Г. Пушкареве, Н. П. Кондакове, Е. Ф. Шмурло, П. Н. Милюкове66. Причем многие работы строятся по отработанному еще в советское время принципу, когда в заглавие выносится тема.

63 Серапионова Е. П. Российская эмиграция в Чехословацкой республике (20 — 30-е годы). М., 1995; Она же. Российские эмигранты в Чехословакии в межвоенные годы // Вопросы истории. 1997. № 5. С. 124 — 133.

64 Кишкин JI. С. Русская эмиграция в Праге: культурная жизнь (1920 — 1930;е годы) // Славяноведение. 1995. № 4. С. 17 — 26- Он же. Русская эмиграция в Праге: печать, образование, гуманитарные науки (1920 — 1930;е годы) // Там же. 1996. № 4. С. 3 — 10- Он же. Русская эмиграция в Праге: празднование «Дня русской культуры» // Там же. 2000. № 4. С. 33 — 38 и др.

65 Досталь М. Ю. Печатные источники для изучения славистики русского зарубежья (Чехословацкий славистический центр) // Славистика СССР и русского зарубежья 20 — 40-х годов XX в. М., 1992. С. 38 — 52- Робинсон М. А., Досталь М. Ю. Переписка Р. О. Якобсона и П. Г. Богатырева // Славяноведение. 1994. № 4. С. 69 — 91- Досталь М. Ю. П. Г. Богатырев в Чехословакии в 1920 — 1930;е годы // Там же. 1998. № 4. С. 31 — 42- Аксенова Е. П., Горяинов А. Н. Русская научная эмиграция 1920 — 1930;х годов: по переписке М. Г. Попруженко и А. В. Флоровского // Славяноведение. 1999. № 4. С. 3 — 15 и др.

66 Соничева Н. Е. Становление и развитие исторической концепции Г. В. Вернадского. Дис.. канд. ист. наук. М., 1994; Иогансон Е. Н. В. А. Мякотин: историк и политик. Дис.. канд. ист. наук. М., 1994; Александров С. А. Общественно-политическая деятельность П. Н. Милюкова в эмиграции (20-е годы). Автореф. дис. канд. ист. наук. М., 1996; Винокурова Н. А. Н. П. Кондаков: жизнь и судьба российского ученого. Автореф. дис. канд. ист. наук. М., 200- Бондарь А. Ю. Общественно-политические взгляды и деятельность Г. В. Вернадского. Автореф. дис. канд. ист. наук. М., 2001; Семякина О. Н. История России в творчестве С. Г. Пушкарева. Автореф. дис. канд. ист. наук. М., 2001; Шпа-ковская М. А. А. А. Кизеветтер в российской историографии. Автореф. дис. докт. ист. наук. М., 2003; Боже Я. В. Жизнь и научная деятельность Е. Ф. Шмурло. Автореф. дис. канд. ист. наук. Челябинск, 2004 и др.

Общественно-политические взгляды." или «Жизнь и деятельность.», а дальше прибавляется лишь фамилия нужного персонажа. Научная ценность современных диссертаций неравнозначна. Среди них имеются как глубокие исследования (например, диссертация Н. Е. Соничевой о Г. В. Вернадском), так и поверхностные компиляции. Особняком стоит историография евразийства, о котором на сегодняшний день написано чрезвычайно много, но, вместе с тем, часто очень пристрастно. Причем спектр подобных пристрастий чрезвычайно широк: от безоговорочных восхвалений до бескомпромиссных обличений.

В. И. Цепилова отмечает, что современная историографическая ситуация характеризуется разрывом между конкретно-историческими исследованиями жизни эмигрантского научного сообщества и историографическим осмыслением его наследия. Практически не исследованной остается внутренняя жизнь эмигрантских научных сообществ и локальных центров исторической науки. Исследователи мало обращают внимания на взаимоотношения историков-эмигрантов с их зарубежными коллегами и то влияние, которое они.

67 оказали на развитие исторических исследовании в разных странах .

В начале 1990;х гг. историки еще были сильно ограничены в источнико-вой базе, но стремились максимально глубоко работать с имеющимися источниками. Постепенно для них открывалась возможность познакомиться с зарубежными архивами. Однако ей воспользовались лишь единицы. Это особо грустно признавать, если учесть, что огромная часть документального наследия русских историков находится вне пределов России. Другой чертой современной историографии, как это ни парадоксально, является малое внимание к работам зарубежных коллег. Некоторые авторы вообще склонны называть зарубежную историографию спекулятивной, перенося на нее определенные идеологические и политические штампы68.

СП.

См.: Цепилова В. И. Историческая наука русского зарубежья: проблемы историографии П 920−2004). Екатеринбург, 2005. С. 85.

8 Например в кандидатской диссертации И. А. Дмитриевой, посвященной русской литературной эмиграции в славянских странах, одно из обоснований актуальности изучаемой.

Следует признать, что до сих пор имеется немного работ об эмигрантском интеллектуальном сообществе как таковом. Удачным опытом стала монография О. Р. Демидовой о литературном быте русской эмиграции69. Она показала сам процесс сотворения эмигрантской литературы в условиях изгнания. К сожалению, аналогичных работ об эмигрантском научном сообществе пока не появилось. Таким образом, современная историографическая ситуация дает возможность ставить новые исследовательские проблемы.

Цель работы состоит в изучении научного быта представителей пражского сообщества русских историков в 1920 — 1930;е гг. Достижению указанной цели служат следующие исследовательские задачи:

— показать процесс становления научного сообщества русских историков-эмигрантов в Праге;

— выявить особенности адаптации русских историков к условиям жизни и работы в эмиграции и восприятия ими новой социально-культурной среды;

— оценить развитие личных и деловых контактов между русскими историками и их чешскими коллегами, степень их конкуренции и сотрудничества, результативность таких контактов для обеих сторон;

— раскрыть основные формы организации научного быта на примере деятельности учебных, научно-исследовательских и культурных организаций, а также неформальных интеллектуальных объединений;

— рассмотреть отношения внутри самого научного сообщества, обратив внимание на примеры научной конкуренции, конфликтности, дружбы и сотрудничества;

— исследовать метаморфозы индивидуального и коллективного исторического сознания на примере обращения ученых к узловым проблемам российской истории и культуры. темы выглядит следующим образом: «Именно сейчас, когда наша страна оказывается во все большей международной изоляции и менее защищенной от постоянного противника на международной арене — США, мы нуждаемся в наших славянских братьях» (Дмитриева И. А. Русская литературная диаспора в славянских странах (Чехословакии, Югославии, Болгарии) в 20 -30 годы XX века. Автореф. дис. канд. ист. наук. Владимир, 2005. С. 3.

69 Демидова О. Р. Указ. соч.

Методология исследования.

В работе над диссертацией были использованы следующие исследовательские методы — генетический, проблемно-хронологический, компаративный, ретроспективный и герменевтический. Проблемный подход позволил выделить наиболее значимые аспекты организации научного быта русскими историками-эмигрантами.

Направление, к которому принадлежит диссертация, принято называть социальной историей науки70. Она дает возможность рассмотреть науку как практику, связанную с широким социальным, политическим и культурным контекстом, отличающуюся определенными внутренними ценностями.

Изучение социальной истории науки связано с работами Т. Куна, П. Фейерабенда, Б. Натура, Д. Блура. С. Шейпина и др. Предлагаемый ими подход открыл новые возможности в изучении истории научного знания. Прежде в истории науки видели лишь эволюцию идей и работу выдающихся ученых. Теперь внимание исследователей обратилось к изучению патронажа науки, лабораторных практик, неформальных научных структур, взаимоотношений внутри научного сообщества, мотивации поступков и др. Иначе говоря, на первый план вышло изучение «стиля жизни» ученых или форм «регулирования жизни"71. Это давало возможность представить науку как «совокупность форм повседневной жизни, которой живут люди, именующие себя учеными"72.

70 Александров Д. А., Кременцов Н. JT. Путеводитель по неизведанной земле: предварительный очерк социальной истории советской науки // Вопросы истории естествознания и техники, 1989. № 4. С. 67 — 80- Пестр Д. Социальная и культурологическая история науки: новые определения, новые объекты, новые практики // Там же. 1996. № 3. С. 42 — 55- № 4. С.40−59.

71 Rabinow P. Making PCR: A Story of Biotechnology. Chicago, 1996. P. 2.

72 Александров Д. А. Указ. соч. С. 5. Интересно, что к аналогичным выводам пришли в 1920;е гг. литературоведы-формалисты, изучавшие технологию создания литературного произведения. Б. Эйхенбаум писал, что вопросы технологии литературы уступили место проблеме самой литературной профессии. Вопрос «как писать» сменился вопросом «как быть писателем». Поэтому перед исследователями встала «проблема соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта» (Эйхенбаум Б. М.

Литература

и литературный быт // Хрестоматия по теоретическому литературоведению. Тарту, 1976. Ч. 1. С. 185 — 186).

В работе реализованы исследовательские подходы, сформулированные представителями интеллектуальной истории. Это направление рассматривает историю идей на фоне специфических условий интеллектуальной деятельности. Поэтому всякое научное произведение не должно быть изолировано от его историко-культурного контекста. Интеллектуальная история включает в себя не только историю достижений человеческого интеллекта, но и историю самой этой деятельности в ее процессуальной незавершенности, и культурную среду, задающую ей свои условия и предпосылки, и биографии самих творцов, и их межличностные связи, и историю распространения и восприятия новых идей и знаний7″. Это отразилось и на изучении истории науки в рамках концепции интеллектуальной истории. История науки превращается не в описание развития научных знаний, но в изучение деятельности ученых по производству этих знаний. Как заметила JI. П. Репина, «новая историография науки рассматривает ее. как одну из форм общественной деятельности и часть культуры, которая не может исследоваться в изоляции от социального, политического и других аспектов интеллектуальной истории"74.

С общефилософской точки зрения ценными представляются идеи феноменологической школы. Проблемы бытия и повседневных жизненных практики были для представителей этого течения одними из ключевых. В их понимании быт являет собой фундаментальную сферу реальности. В концепции А. Шютца повседневность трактуется как «сфера человеческого опыта, которая характеризуется особой формой восприятия и осмысления мира, возникающей на основе трудовой деятельности». Таким образом, идеи представителей феноменологической школы могут быть полезными для изучения истории научного творчества.

73 См.: Репина Л. П. От истории идей к интеллектуальной истории // XX век: Методологические проблемы исторического познания. М., 2001. Ч. 2. С. 95.

74 Репина Л. П. Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М., 2000. Вып. 2. С. 12 — 13.

73 См.: Григорьев Л. Г. «Социология повседневности» Альфреда Шютца // Социологические исследования. 1988.№ 2. С. 125.

Источниковая база исследования. В работе над диссертацией был использован широкий круг разнообразных источников, которые можно условно разделить на несколько групп.

К первой группе следует отнести документы личного происхождения: частную и деловую переписку, мемуары, дневниковые записи. Они дают возможность проникнуть во внутренний мир исследователя, понять его мировоззрение и мотивы научного творчества. Личная переписка может восприниматься как диалог двух лиц, находящихся в дружеских отношениях, объединенных общими интересами. Однако при работе с этим видом источников необходимо учесть ряд особенностей. По замечанию современных исследователей эпистолярного наследия гуманитариев, информация, содержащаяся в частных письмах, изначально субъективно окрашена, но «эта субъективность многослойна, полифонична, что затрудняет прочтение подобного рода текстов, и одновременно расширяет возможные исследовательские стратегии получения информации». Но эта субъективность оценок часто и представляет особый интерес, поскольку она позволяет проследить характер межличностных отношений ученых. Деловая переписка позволяет охарактеризовать деятельность научного сообщества, степень и уровень личностных и групповых научных контактов.

В 1990;е гг. частично была опубликована личная и деловая переписка.

A. В. Флоровского с A. JI. Погодиным77- В. А. Францева с.

•то.

B.C. Иконниковым и А. В. Флоровским — Н. П. Кондакова с.

7Q.

М. И. Ростовцевым, П. С. Уваровой, А. Н. Грабарем, А. А. Кизеветтера с.

76 Корзун В. П., Свешников А. В., Мамонтова М. А. Историк в собственных письмах: зеркало или мир зазеркалья? (Несколько замечаний о специфике писем русских историков XIX — XX веков в качестве историографического источника) // Письма русских историков (С. Ф. Платонов, П. Н. Милюков). Омск, 2003. С. 9.

77 Аксенова Е. П. К истории русской научной эмиграции в Югославии (Письма А. Л. Погодина А. В. Флоровскому) // Славяноведение. 1995. № 4. С. 78 — 83.

78 Досталь М. Ю. Из переписки В. А. Францева (Письмо В. А. Францева В. С. Иконникову, письма А. В. Флоровского В. А. Францеву) // Славяноведение. 1994. № 4. С. 102 — 107.

79 Кызласова И. Л. История отечественной науки об искусстве Византии и Древней Руси. С. 78−166, 184−247 и др. on.

В. А. Маклаковым и др. При этом большая часть эпистолярного наследия российской научной эмиграции до сих пор не опубликована.

Важнейшее место среди источников личного происхождения занимает мемуарно-автобиографическая литература. Интеллектуальная среда Зарубежной России породила чрезвычайно широкий пласт источников подобного рода. С точки зрения А. Г. Тартаковского, мемуаристика является «одним из средств духовной преемственности поколений и одним из показателей уровня цивилизованности общества, его сознательного отношения к своему про.

О 1 шлому, а следовательно, и к своему бытию вообще". Написание мемуаров было одной из форм сохранения исторической памяти. Именно поэтому почти все воспоминания были проникнуты ностальгической нотой. Объектом рассмотрения в данной диссертации является чешский/пражский текст русских мемуаристов-эмигрантов. В мемуарах, как в зеркале, отражались стереотипы восприятия иной культуры. Они изображали как эмигрантский быт, так и жизнь масариковской Чехословакии, рисовали сложную картину межкультурного диалога чехов и русских, отражали представления эмигрантов о населении Чехословакии, его менталитете, быте, культуре, языке. В воспоминаниях нашли отражение эмоциональные переживания эмигрантов, вызванные трудностями адаптации к новой среде.

Основная масса мемуарно-автобиографической литературы появилась после Второй мировой войны, когда у представителей русской эмиграции возникла потребность осмыслить пережитые ими в 1920 — 1940;е гг. события. Первые мемуары о научной жизни русской Праги появились еще в 1950;е гг. и принадлежали профессору зоологу М. М. Новикову. В 1960 — 1980;хгг.

80 «Большевизм есть несчастье, но несчастье заслуженное»: Переписка В. А. Маклакова и А. А. Кизеветтера // Источник. 1996. № 2. С. 4 — 24.

81 Тартаковский А. Г. Мемуаристика как феномен культуры // Вопросы литературы. 1999. № 1.С. 35.

82 Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952. В 1956 г. он также подготовил специальный очерк воспоминаний о русской Праге: Новиков М. М. Русские эмигранты в Праге // Новый журнал. 1957. Кн. XLIX. С. 243 — 256.

I)1? были написаны и опубликованы мемуары журналиста Д. И. Мейснера, философа Н. О. Лосского84, историка С. Г. Пушкарева85 и др. К числу наиболее информативных мемуарных источников принадлежат изданные в 1990;е гг. воспоминания историков Б. Н. Лосского86 и Н. Е. Андреева87. Среди прочего комплекса мемуарной литературы следует назвать воспоминания историка В. В. СаханеваТ. А. Бем-Рейзер, дочери известного литературоведа А. Л. Бемаархитектора и общественного деятеля Б. С. Пушкарева, сына историка С. Г. Пушкаревасоциолога П. А. Сорокина и др. В 2003 г. был издан сборник воспоминаний деятелей русской науки и культуры XVIII — XX вв. о Праге, в котором представлены и мемуары эмигрантов88.

Нельзя обойти вниманием делопроизводственную документацию, которая представлена отчетами эмигрантских высших учебных заведений и научных организаций (отчеты Русского исторического общества, Русского народного университета, Русского юридического факультета и т. д.), их уставами, положениями, финансовыми отчетами и др. Эти документы позволяют восстановить процесс организации научно-педагогической работы русских историков. Следует обратить внимание на чехословацкую делопроизводственную документацию. На протяжении 1920 — 1940;х гг. в «Ежегоднике Славянского института в Праге» публиковались краткие, но притом содержательные отчеты о работе Русского заграничного исторического архива, Археологического института имени Н. П. Кондакова, Славянской библиотеки, а также отчеты русских историков о научных командировках.

83 Мейснер Д. И. Миражи и действительность: Записки эмигранта. М., 1966. См. об этой книге: Пушкарев Б. С. Записки эмигранта в советском издательстве [1967] // Пушкарев Б. С. Россия и опыт Запада: Избранные статьи 1955 — 1995. М., 1995. 4 Лосский Н. О. Воспоминания: Жизнь и философский путь. Мюнхен, 1968.

85 Новое русское слово. Нью-Йорк. 1980. 20, 27 сентября- 4, 11, 14, 18, 21 и 28 октября- 1, 8, 15, 22 и 29 ноября- 13 декабря. См. также: Новый журнал. 1980. № 139, 140- 1982. № 147, 149- 1983. № 151. Отрывочные воспоминания были впоследствии объединены в одну книгу. См.: Пушкарев С. Г. Воспоминания историка. 1905 — 1945. М. 1999.

86 Лосский Б. Н. В русской Праге (1922 — 1927) // Минувшее: Исторический альманах. М.- СПб., 1994. Т. 16. С. 7−79.

R7 v.

Андреев Н. Е. То, что вспоминается. Таллинн, 1996. Т. I — II.

88 Прага: русский взгляд. М., 2003.

Поскольку диссертационное исследование посвящено ученым, то одними из самых важных источников должны стать их исследовательские работы. В данном случае речь идет о многочисленных статьях и монографиях, принадлежащих перу Г. В. Вернадского, Б. А. Евреинова, И. И. Лаппо, С. Г. Пушкарева, Е. Ф. Шмурло, А. А. Кизеветтера, А. Н. Фатеева и др. Изучение научных сочинений позволяет проследить не только исторические взгляды одного исследователя, но и понята коллективные представления общества о прошлом, проследить, как в письменной форме фиксируются проявления исторической памяти.

Важное место среди источников занимает периодическая печать русской эмиграции (берлинская газета «Руль», рижская «Сегодня», парижские «Россия и славянство», «Последние новости» и «Возрождение», пражская «Огни» и др.- журналы «Хозяин», «Студенческие годы», «Центральная Европа» и др.), в которой публиковались многие работы историков, печатались рецензии, отзывы, объявления о научных мероприятиях и т. д.

Важнейшими источниками для написания диссертации послужили документы из архивных коллекций России, Чехии и Эстонии. Крупнейшим собранием документов по истории русской эмиграции в нашей стране является Государственный архив Российской Федерации.

В работе над диссертацией были использованы документы из личных фондов русских историков и эмигрантских организаций. К первой группе относятся личные фонды Е. Ф. Шмурло (Ф. 5965), С. Г. Пушкарева (Ф. 5891), П. А. Остроухова (Ф. 9586), Б. А. Евреинова (Ф. 6366), ко второй группефонды Русского народного университета (Ф. 5899), Русского юридического факультета (Ф. 5765), Объединения Российский земских и городских деятелей в Чехословакии (Ф. 5764).

Документы, касающиеся культурно-просветительской работы русских историков, их социального положения сохранились в Российском государственном архиве литературы и искусств. В работе были использованы документы из фонда Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии.

Ф. 2474), Комитета по улучшению быта русских писателей и журналистов, проживающих в Чехословакии (Ф. 1568), дипломата И. А. Персиани (Ф. 2294), журналиста К. П. Бельговского (Ф. 2298) и общественного деятеля Дионео (И. В. Шкловского) (Ф. 1390).

Особое значение представляет собрание Архива Российской академии наук. В нем хранится обширный личный фонд профессора А. В. Флоровского (Ф. 1609), содержащий неисчерпаемый материал по истории русской научной эмиграции. После смерти историка в 1968 г. его вдова частично передала личные документы ученого В. Т. Пашуто, который и перевез их в Москву. Среди бумаг А. Ф. Флоровского большую ценность представляет его обширная переписка с историками-эмигрантами и иностранными коллегами, документы о работе в чешских и русских учебных и научных заведениях, черновики и рукописи работ. Отдельные документы по истории русской эмиграции имеются также в смежных фондах, таких как фонды историков В. И. Пичеты (Ф. 1548) и В. П. Волгина (Ф. 514).

В Отделе рукописей Российской государственной библиотеки были изучены документы из личного фонда А. А. Кизеветтера и семьи Кудрявцевых (Ф. 566). Среди них следует назвать неопубликованные работы историка, тексты его публичных выступлений и переписку.

В чешских архивах содержатся многочисленные неопубликованные документы, важные для истории российской научной эмиграции89. Богатейшим собранием, в частности, обладает Славянская библиотека в Праге. В работе были использованы документы из коллекций А. В. Флоровского, В. Н. Тукалевского, П. Н. Савицкого и М. А. Андреевой90. В их личных фондах отложилась многочисленная частная и деловая переписка, документация Русского заграничного исторического архива, Русского исторического общества, Археологического института имени Н. П. Кондакова и др., неопублико.

89 См.: Русская и украинская эмиграция в Чехословацкой республике 1918 — 1938: Путеводитель по архивным фондам и собраниям в Чешской республике. Прага, 1995.

90 Slovanska knihovna v Praze. Trezor. A. V. Florovskij. T-Flor. Krab. IX, XLV, XLII, XLIII, XLIV, XM A. Andrejevova. T-AndP. N. Savickij. T-SavV. N. Tukalevskij. T-Tu. ванные работы, выписки и исследовательские материалы. Документы из собрания Славянской библиотеки мало использованы исследователями, и большинство из них впервые вводится в научный оборот.

Среди использованных в процессе написания диссертации источников следует назвать документы из личного архива автора. К ним в первую очередь относится переписка с потомками русских историков-эмигрантов: Е. Н. Андреевой, Б. С. Пушкаревым, И. П. Савицким, И. И. Гродковой.

Несмотря на всплеск интереса к истории Зарубежной России, огромная часть источников по-прежнему остается неопубликованной. Удачным примером археографической работы служит сборник материалов по истории русской эмиграции в Чехословакии в 1919 — 1939 гг., изданный чешскими исследователями в 1998 г. 91 В нем представлены документы из многих чешских архивов, которые рассказывают о разработке чехословацким правительством программы «Русской акции», о политических течениях, научной и культурной жизни русской диаспоры, ее повседневности и быту.

Научная новизна исследования определяется, прежде всего, тем, что впервые в рамках исторического исследования и при помощи исторических методов были проанализированы особенности внутренней жизни локального научного сообщества. Диссертация является первой попыткой комплексно изучить повседневное измерение эмигрантской науки. На первый план вышло изучение повседневной организации науки и жизненных практик ученых-историков, научной конкуренции и академических конфликтов, проблем власти и подчинения в науке, быта и культуры научных учреждений, коллективных и индивидуальных представлений ученых об окружающем мире, традиций и привычек ученого сообщества, внешних и внутренних регуляторов развития научного знания.

91 Dokumenty k dejinam ruske, а икга^пэкё emigrace v Ceskoslovenske republice (1918 — 1939). Praha, 1998.

По-новому был решен ряд конкретных задач исследования. Это стало возможным благодаря привлечению новых источников, в первую очередь — неизвестных прежде документов из российских и зарубежных архивов.

Таким образом, новые исследовательские подходы, постановка нового круга вопросов в сочетании с привлечением малоизученных и неизвестных источников позволили по-новому взглянуть на деятельность русских историков-эмигрантов, проанализировать особенности конструирования ими профессиональной и обыденной жизни в условиях изгнания, оценить их творческое наследие и социально-исторический опыт, проанализировать специфику научного творчества в условиях эмиграции.

Научно-практическая значимость. Материалы диссертации могут быть использованы для обогащения и углубления общих и специальных курсов по историографии, истории Отечества и истории науки. Они могут способствовать разработке новых учебных курсов, созданию учебных и методических пособий.

Апробация работы. Основные положения диссертации нашли отражение в 33 научных публикациях в российских и зарубежных изданиях, в том числе в 3 публикациях в изданиях, рекомендованных ВАК. Отдельные результаты исследований докладывались на международных конференциях в Праге, Риге, Вильнюсе, Брюсселе, Москве, Санкт-Петербурге, а также на всероссийских конференциях и семинарах в Саратове, Самаре, Ставрополе, Екатеринбурге, Пятигорске, Омске, Хабаровске. Работы автора получили высокую оценку научной общественности. Они были удостоены премии по итогам Конкурса молодых авторов российского исторического журнала «Родина» (2005) и золотой медали Российской академии наук в области истории (2006).

Структура исследования. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка источников и литературы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Время, отмеренное русской Праге историей, уместилось в небольшой период между двумя мировыми войнами. К началу Второй мировой войны многих патриархов российской историографии, оказавшихся после революции в чешской столице, уже не было в живых. Таяли ряды ученых, все сложнее было плодотворно работать: научная жизнь постепенно приходила в упадок. Немецкая оккупация нанесла сокрушительный удар по русской колонии в Праге, и без того к этому времени малочисленной. Освобождение Праги в мае 1945 г. не принесло свободы русским эмигрантам. Многие из них были арестованы сотрудниками СМЕРШа и оказались в советских лагерях. Хотя практически все они не только не сотрудничали с оккупантами, но были противниками нацизма! Был схвачен и отправлен в СССР П. Н. Савицкий, два года провел в заключении Н. Е. Андреев, которому запретили жить в Чехословакии после освобождения из тюрьмы, покинул Прагу С. Г. Пушкарев и т. д. Лишь несколько историков (А. В. Флоровский, П. А. Остроухов, Е. Ф. Максимович) остались в Праге, причем некоторые из них решили принять советское гражданство.

И, тем не менее, столь небольшой по историческим меркам период существования пражского центра Зарубежной России обернулся необычайным взлетом эмигрантской науки и культуры. Это была своеобразная реакция на изгнание, попытка сохранить вдали от Родины историческую память и национальную идентичность.

Русская научная диаспора в Чехословакии продемонстрировала многообразие форм организации научного быта. В то же время жизнь на чужбине породила разные модели поведения ученых-историков, которые зависели как от их статуса в эмиграции (количества трудов, наличия ученой степени и звания, общественной известности), так и от желания интегрироваться в местную научную среду. Для деятельности русских историков было характерно стремление к организации научных и просветительских обществ, учебных заведений, выполнявших важные функции по сохранению и развитию научного потенциала. Следует заметить, что пражское сообщество русских историков было самым многочисленным в среде эмиграции. Только в чешской столице, во многом благодаря поддержке властей, возникло столь большое количество русских научных организаций, одной из задач которых стало воспроизводство академических кадров. Научный быт русской эмиграции представлял собой многоуровневую самоорганизующуюся систему, существовавшую в воображаемом пространстве Зарубежной России. Его характеризовало постоянное движение и развитие. В ходе этих процессов и происходило становление единой организационной модели научного быта.

Большинство русских историков, оказавшихся в Праге, продолжали заниматься избранными еще до революции исследовательскими сюжетами. Однако ограниченность источниковой базы неминуемо вела их к переосмыслению уже известного. Лишь немногие обратились к богатым архивным собраниям Чехословакии. Поездки для работы в архивы и библиотеки других стран были затруднены тяжелым материальным положением. К тому же, большинство ученых оставалось людьми без гражданства, и доступ к документальным собраниям зарубежных стран был для них затруднен.

Почти все они продолжали свои исследования в русле дореволюционной либеральной историографии. Однако их творчество имело ряд особенностей. После того, как революция 1917 г. нанесла сокрушительный удар по вере в исторический прогресс, ученые-эмигранты устремились в своих исследованиях вглубь исторического прошлого. Они старались избегать сюжетов недавней истории, рациональное объяснение которым дать не могли. Катастрофические события первой четверти XX в., вынужденное изгнание интеллектуальной элиты нанесли серьезный удар по одному из главных постулатов российской либеральной историографии — вере в закономерную общественно-политическую эволюцию. Следовательно, как индивидуальная, так и коллективная историческая память претерпела глубокие метаморфозы. С одной стороны, изгнание пробуждало у ученых интерес к темам, которые могли внушать гордость за Россию, ее народ и культуру, но, с другой стороны, заставляло задуматься об исторических корнях пережитой катастрофы.

Русские историки образовали в чешской столице локальное научное сообщество, не подпадающее под критерии школы. Его членов объединяла мысль о необходимости сохранения, развития и приумножения наследия дореволюционной гуманитарной науки для будущих поколений. Научное пространство русской Праги не было замкнутым. Об этом свидетельствуют тесные контакты историков-эмигрантов, живших в чешской столице, со своими соотечественниками в других странах, и с иностранными коллегами. В глазах русских эмигрантов из других стран Прага однозначно воспринималась как научный и интеллектуальный центр Зарубежной России.

Научный быт эмиграции существовал на границе двух культур — русской эмигрантской и чехословацкой. Повседневная жизнь эмиграции не была замкнута границами диаспоры, она тесно соприкасалась с чешским культурным окружением. Отношения между русскими историками и их чешскими коллегами складывались не всегда гладко. Здесь играли свою роль и научная конкуренция, и простое непонимание, вызванное устойчивыми этнокультурными стереотипами, и ментальные различия. Адаптация к новым условиям жизни и работы протекала для многих ученых весьма болезненно. Долгое время они были уверены, что смогут вернуться на Родину, поэтому не стремились сливаться с чешской интеллектуальной средой. Психологическая и социальная готовность к столь значительным жизненным переменам была крайне низкой.

Было бы неправомерным преувеличивать влияние русских историков-эмигрантов на мировую, в том числе и на чехословацкую науку. Вплоть до Второй мировой войны практически никто в мире не уделял значительного внимания российской истории. Вполне естественно, что работы историков-эмигрантов в этой области не пробудили интереса западных коллег. Русские историки практически не имели чешских учеников, которых мало интересовало историческое прошлое России. Их влияние на чехословацкую науку оказалось очень ограниченным. Единственным исключением был А. В. Флоровский, который после Второй мировой войны продолжал читать лекции в Карловом университете и много печатался в чешских научных изданиях. Он пользовался большим почетом и уважением коллег, но прямых последователей тоже не имел. Важно, однако, учитывать, что после Второй мировой войны Чехословакия попала в зону советского влияния. В исторической науке постепенно стал насаждаться марксизм-ленинизм (хотя там это не доходило до абсурда, как в СССР). Чехословацкая русистика развивалась уже под влиянием советской исторической науки. О русской эмиграции на долгие годы пришлось забыть. И только в конце 1980;х гг. чешские историки смогли обратиться к ее изучению, в том числе и к творчеству русских историков-эмигрантов.

Значительный вклад историков «русской Праги» в отечественную историографию бесспорен. Кончено, их работы принадлежат своему времени и отражают известный им уровень развития исторической науки. Обращение к ним сегодня требует известной доли критического осмысления. В настоящее время труды Е. Ф. Шмурло, А. А. Кизеветтера, И. И. Лаппо, С. Г. Пушкарева и др. заняли прочное место среди классики отечественной исторической мысли. Переиздание работ некоторых историков в современной России только доказывает, что их творчество не потеряло своей научной значимости и актуальности.

Становление единой модели научного быта, ориентированной на дореволюционные культурные и интеллектуальные традиции, позволило эффективно организовать исследовательскую работу в условиях экзистенциональной трагедии изгнания. Правда вместе с этой моделью на эмигрантскую почву были перенесены старые споры и конфликты, взращенные еще на дореволюционной почве. Это ярко проявилось в научной конкуренции, борьбе за овладение властью в науке, неприятии определенных интеллектуальных течений.

Система научных, культурных и бытовых ценностей русских историков-эмигрантов была ориентирована на код дореволюционной культуры. Следование ему проявлялось не только в интеллектуальной работе, но и на уровне организации повседневной жизни, что находило выражение в одежде, обстановке жилищ, пище, досуге и развлечениях и др. Эмигрантское бытие было неразрывно связано с мифом о потерянном Доме.

Без всякого сомнения, интеллектуальное наследие историков-эмигрантов является неотъемлемой частью культурного достояния России. «Не пропадет ваш скорбный труд», — написал в свое время А. С. Пушкин в адрес декабристов. Сегодня эти слова с уверенностью можно отнести и к русским историкам-эмигрантам. Труд их, действительно, не забыт.