Повседневная жизнь русского провинциального города второй половины XVIII века в мемуарах, письмах и воспоминаниях современников

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования

«КУБАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Кафедра дореволюционной отечественной истории ДИПЛОМНАЯ РАБОТА ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ РУССКОГО ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДА ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII ВЕКА В МЕМУАРАХ, ПИСЬМАХ И ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ.

Работу выполнила А. И. Гриценко Краснодар 2014

СОДЕРЖАНИЕ ВВЕДЕНИЕ

1. Городская среда провинциального города

1.1 Влияние природной среды на городскую

1.2 Связь бытовых условий жизни и застройки городов

2. Социальная структура и нравы горожан

2.1 Дворянское общество провинциального города

2.2 Особенности быта купечества

2.3 Повседневная жизнь городских низов

3. Курьезы и парадоксы городской жизни

3.1 Курьезы нравов провинциального общества

3.2 Парадоксы административного управления городами ЗАКЛЮЧЕНИЕ Список использованных источников и литературы ПриложениЕ

ВВЕДЕНИЕ

Вторая половина XVIII века — особое время в русской истории. Это не только период расцвета абсолютной монархии, могущества российского дворянства, становления и развития русской науки и культуры, но также данная эпоха ознаменована начинающимся расцветом русской городской культуры. Появление новых городов, улучшение городской инфраструктуры, придание городским центрам «регулярных планов» при Екатерине II — все это фактически впервые в российской истории привело к зарождению подлинно городской среды со своими особенностями, условиями, господствующими нравами, коренным образом отличавшимися от сельской местности.

Кажется очевидным, что этот процесс первичной урбанизации проходил не только «вглубь», но и «вширь»: можно утверждать, что вторая половина XVIII века отмечена появлением особого феномена — русского провинциального города и его особой среды, находившейся как раз в стадии становления, что и содержит в себе значительный исследовательский потенциал. Кроме этого, в нашей работе мы беремся рассматривать только провинциальные города, так как история повседневности Москвы и Санкт_Петербурга, как двух признанных столиц Российской империи второй половины XVIII века, изучена достаточно полно, а о повседневной жизни провинции мы имеем весьма скромные представления преимущественно краеведческого характера, не выводимые, как правило, на широкие концептуальные обобщения.

Следовательно, актуальность темы данного исследования в современной историографической ситуации фактически не вызывает сомнений. История повседневности — одно из модных направлений современной историографии, она привлекает своей возможностью удовлетворить естественное любопытство к частной жизни других людей. Кроме того, некоторые проблемы, характерные для провинциальных городов того времени, актуальны и поныне в нашей тотально урбанизированной среде начала третьего тысячелетия.

Известный исследователь городской культуры XIX столетия Н. Г. Чечулин считал, что провинциальное общество образовалось в России во второй половине XVIII века, так как именно в это время в провинции появляется значительное число образованных дворян. Появление провинциального общества он связывает с законодательными актами второй половины XVIII столетия: «Все это мало-помалу сплотило в общество прежнее население. К концу века мы видим в провинции довольно развитую жизнь и большую часть дворянства к концу века тут главная масса тогдашней интеллигенции…». В рамках нашей рабочей гипотезы мы можем добавить, что «провинциальное общество» как особое историческое явление включало в себя не только дворянство, но и начавшее консолидироваться как сословие купечество, да и быт городских низов — мещан, крестьян, мелких ремесленников — в указанное время подвергся медленным, но примечательным изменениям.

Впрочем, стоит сразу отметить, что для конца XVIII столетия понятие «провинциальный» можно употреблять весьма условно. Можно говорить о провинциальном городе только с точки зрения противопоставления «столице». Также важно сказать, что провинциальные города не были однородны, а городской социум не был единым ни в правовом, ни в культурном аспектах, что, однако, не умаляет познавательной ценности понятия «провинциальный город» как такового.

Конечно, никакой научный труд не обходится без обзора предшествующей историографии вопроса, так как история, а равно любая другая наука, развивается на основе преемственности исследований, и новые открытия невозможны без учета уже проделанного объема работы. В нашем случае также имеется значительная историографическая традиция изучения русских провинциальных городов второй половины XVIII столетия, однако лишь немногие работы по тематике имеют обобщающий характер и пытаются использовать познавательный потенциал целостного представления о русском провинциальном городе.

Вся история изучения русских городов позднефеодальной эпохи отмечена разделением исследований на несколько направлений научного поиска, так или иначе ограничивающих анализ городской повседневности той эпохи. В роли таких «ограничителей» могут выступать местоположение исследуемых городов (региональный аспект), акцентирование внимания на одном из городских сословий либо на одном из аспектов городской жизни (экономическая жизнь, управление и администрирование, городские праздники и т. д.). Интересно, что такое ограничение объекта исследования характерно уже для начального этапа разработки вопроса, пришедшегося на XIX век.

Так, Н. Д. Чечулин, первый исследователь русской городской повседневности, в своей монографии 1889 г. впервые поставил вопрос о провинциальном городе как отдельном социальном феномене в России XVIII века с присущими только ему чертами и характеристиками. Правда, автор полагал бытие провинциального города целиком и полностью зависимым от провинциального дворянства как важнейшего городского сословия, а прочие сословия для него были как бы фоном развития дворянского общества. Купцов, например, Чечулин считал малограмотным сословием, не способным оказать серьезное влияние на городскую среду, но это положение его работы было убедительно опровергнуто позднейшими исследованиями.

Наряду с работой Чечулина проблемы быта провинциального дворянства в конце XIX в. плодотворно изучала Е. Н. Щепкина. Основой ее монографии о бытовых условиях жизни помещиков стали мемуары А. Т. Болотова, которые, как уже говорилось, в принципе являются важнейшим источником по изучению той эпохи. В то же время другие ученые, как, например, краевед и этнограф А. А. Титов и знаток сибирского быта Максимов, выпустили ряд научно-популярных работ об отдельных городах и местностях России, привлекая порой интересные данные о застройке городов в XVIII в. из местных архивов. Исследовались в то время также способы самоорганизации, народные обычаи и праздники городского люда екатерининского времени, преимущественно этнографическими методами.

Несколько особняком среди исследований позднефеодальной городской культуры стоит труд кубанского историка Ф. А. Щербины по истории Кубанского казачьего войска, созданный в соавторстве с Е. Д. Фелицыным на основе местных источников в 1888 г. Данная работа содержит в себе краткие, но ценные сведения по ранней истории застройки, началам быта и повседневности войскового града Екатеринодара. Ф. А. Щербина не без оснований указывает, что повседневность основанного казаками города закономерно воссоздавала привычный бывшим запорожцам быт «малороссийского племени».

В XX в. приоритеты исследователей XVIII столетия несколько сменились: в фокусе внимания отечественной науки оказались народные массы, противостоявшие тирании самодержавия, а изучение провинциального купечества и, в меньшей степени, дворянства отошло в тень ввиду приписанной этим слоям «реакционности». Тем не менее, отечественная историческая наука советского времени сумела значительно продвинуть вперед изучение вопросов, связанных с русской провинцией позднефеодальной эпохи.

Так, академик Л. В. Милов выдвинул концепцию «аграрного города», жившего преимущественно за счет сельского хозяйства и торговли, и таких городов в нашу эпоху действительно было подавляющее большинство. Изучение экономических реалий провинциальных городов того времени историками научной школы Милова дало много новых сведений о функционировании провинциального города как целостной системы.

В то же время фундаментальный труд по значительно более близкой нам тематике выпустил М. Г. Рабинович, советский историк и этнограф. Исследуя этнографические особенности отдельных русских городов указанной эпохи, исследователь анализирует множество аспектов городской повседневности (быт, праздники, игры и развлечения горожан) и приходит к научным выводам, значимым для конструирования облика провинциального города как целостного научного концепта.

В 1970;е гг. обратился к изучению культуры и быта русской провинции замечательный литературовед и культуролог Ю. М. Лотман из Тартуского университета. Он впервые в историографической традиции поставил вопрос о культурных знаках и символах в русской провинциальной повседневности, о восприятии горожанами пространства и времени и многие другие научные проблемы, которые нынче развиваются исследователями в междисциплинарном подходе.

Распад СССР и наступление постсоветских времен, с одной стороны, сильно ухудшили положение исторической науки — упали тиражи научных изданий, сократилось их количество, научные учреждения стали хуже финансироваться. С другой стороны, исчезли идеологические запреты на ряд направлений научного поиска, а изменившаяся социально-экономическая ситуация в новой России породила интерес к свежим историческим сюжетам и темам.

В 1990;е гг. возродился общественный интерес к истории предпринимательства в России, которое началось, конечно, с купечества XVIII века, в том числе провинциального. Вследствие этой тенденции появился ряд исследователей, изучавших становление торгового купечества в русских городах на местном материале. Например, к изучению преимущественно экономической деятельности купцов центральных губерний обратилась ученица академика Л. В. Милова Н.В. Козлова. На материале городов Сибири и Дальнего Востока подобную работу проделал В. П. Бойко, изучавший торговые операции купечества, а также их менталитет, костюм, отношение к благотворительности и другие аспекты повседневности данного сословия за Уралом. Поволжское купечество в рамках комплексного подхода изучает А. Г. Иванов.

Особенно интересными представляются научные изыскания Е. Д. Беспаленок, исследующей купечество города Смоленска. Тамошние купцы оказались в XVIII в. в совершенно особой ситуации: как никакой другой старорусский город, Смоленск исторически был связан с европейской торговлей, и это обстоятельство наложило серьезный отпечаток не только на его экономику, но также и на культуру и быт всех городских сословий, создав во многом уникальную для Центральной России ситуацию, требующую пристального рассмотрения.

В целом, на современном этапе историографии вопроса продолжается разработка разных направлений исследования концепта русского провинциального города, в том числе в междисциплинарном научном поле. К данному подходу может быть отнесена поздняя работа Лотмана «Беседы о русской культуре», в которой он продолжил исследование смыслов столичной и провинциальной культуры рубежа XVIII — XIX вв., преимущественно на примере дворянства. В определенной степени исследования Лотмана продолжают В. В Абашев и другие авторы проекта «Пермь как текст», исследующие указанный город как «топос культуры», социокультурный объект с собственной метафизикой пространства и времени.

Примечательно, что в современной отечественной историографии продолжается старое разделение на исследователей провинциальной повседневности XVIII в. в рамках краеведения или регионального аспекта, а также на тех историков, кто на основе материалов различного происхождения и характера стремится к более широким выводам и развивает понятие «русский провинциальный город» как таковое. Отдельно стоит отметить монографию историка моды Р. М. Кирсановой, исследовавшей историю городского костюма различных сословий той эпохи.

Наконец, вопросов, связанных с повседневностью русских провинциальных городов, касались в своих работах и ряд зарубежных исследователей. Но если для американского историка Ричарда Пайпса, доказывавшего тезис об удушающем влиянии царизма на города и общественную жизнь вообще, эта тема не представляла особого интереса, то исследовательница из Франции Франсуаза Лиштенан в своей новой монографии об императрице Елизавете Петровне достаточно взвешенно и объективно оценила многие явления городской жизни в России и на Украине.

Разумеется, в рамках данной работы мы не имеем возможности даже кратко упомянуть все исследования, так или иначе затрагивающую проблему городской повседневности, ввиду большого их количества. Тем не менее, даже упомянутые в нашем обзоре работы дают понятие о степени исследованности указанного круга научных проблем и позволяют нам в данной работе опереться на научные выводы и открытия, сделанные историками прошлых времен, а равно нашими современниками.

Теперь перейдем к описанию концепции нашего собственного исследования, которым мы постараемся внести свой скромный вклад в разработку указанной обширной темы. Предметом изучения является повседневная жизнь провинциальных городов во всем ее многообразии, объектом же стали различные города Российской империи XVIII в., повседневная жизнь которых нашла отражение в воспоминаниях современников.

В соответствии с вышеуказанными предметом и объектом исследования, можно следующим образом сформулировать цель данной работы — охарактеризовать повседневную жизнь провинциального города второй половины XVIII века в ее основных аспектах на основе писем, дневников, мемуаров и воспоминаний современников. Для достижения цели нами было поставлено несколько задач:

· изучить влияние природной среды на городскую жизнь;

· рассмотреть связь бытовых условий жизни и застройки городов;

· изучить повседневную жизнь основных городских сословий;

· описать нетипичные ситуации в повседневной жизни различных городов, которые казались «курьезными авторов источников или историкам.

Городская повседневность русской провинции нашла отражение в самых различных исторических источниках. Для нас наиболее интересны дневники и мемуары, а также письма, записки и воспоминания современников. Разумеется, степень их информативности неодинакова и зависит от множества факторов: уровня образования, степени осведомленности автора, его погруженности в городскую провинциальную среду. По этой причине все использованные в работе источники можно разделить на несколько групп.

В первую группу можно условно отнести «сторонние» мнения о русской провинции, исходившие из уст людей, никак не укорененных в русском городском быте, а попавших в эту среду случайно и, в буквальном смысле слова, проездом. Речь идет о записках и воспоминаниях иностранцев, по разным причинам выезжавших из русских столиц в провинцию. Так, одним из первых иностранных описаний русской провинции XVIII века отметился замечательный швейцарский ювелир Иеремия Позье, работавший в России в 1740−60-х гг. В своих воспоминаниях Еремей Павлович, как назвали Позье в России, описывает некоторые черты застройки и быта не только городков на дороге из Петербурга в Москву, но и более дальних мест (Вологда, Архангельск), куда он отправлялся по делам. С симпатией относясь к России, Позье не мог не видеть захолустности и бедности многих городов русской глубинки, особенно же он страдал от извечных на российских дорогах транспортных проблем.

Гораздо менее благосклонна к русской глубинке в своих письмах была леди Джейн Рондо, жена английского посланника в Петербурге. Жизнь леди Рондо проходила в основном в столице Империи, а редкие вынужденные выезды по стране пугали и ужасали ее. Россия в глазах Дж. Рондо представляется большой, пустынной, совершенно непонятной страной, населенной дикими зверями и забитыми, нищими людьми. Конечно, мы не можем согласиться со многими подобными оценками, но и в письмах Рондо, однако, есть любопытные подробности по нашей теме.

Еще одним европейцем, бороздившим российские просторы и не без интереса писавшим о русской провинции, был Луи-Филипп де Сегюр, французский дипломат при дворе Екатерины II, посол Франции в 1784_1789 гг. Им также был приведен ряд характерных моментов провинциальной жизни, подмечены некоторые привычки горожан, которые автор в своих записках описал благосклонно, но все же с некоторым чувством собственного превосходства.

Перейдем теперь к источникам, созданным русскими мемуаристами. По нашему мнению, в отдельную группу можно объединить воспоминания и записки российской придворной аристократии, блестящих представителей высшего дворянства. Некоторое родство этой группы источников с первой объясняется их меньшей по сравнению с иностранцами, но значительной удаленностью от нужд и забот русского провинциального города и его обитателей. Действительно, зачастую придворная жизнь в Санкт-Петербурге по своему укладу была ближе быту Версаля, чем русской глубинки. Тем не менее, и представителям придворной аристократии порой приходилось обращать свой взор на дела родной страны.

В частности, значительный интерес к преобразованию жизни в русской провинции проявил историк и публицист екатерининского времени князь М. М. Щербатов. В своем сочинении конца 1780-х гг. «О повреждении нравов в России» он нещадно критиковал те реформы, которые провела Екатерина II в отношении провинциальных городов (губернская реформа, «Жалованная грамота городам»). Подмечая многие проблемы городской жизни, Щербатов предлагал решать их не административными мерами, а возвращением к нравам и обычаям якобы «благодетельной» русской старины. В целом, публицист в своем полемическом порыве несколько оторвался от реальности и рисовал откровенно идиллические картины будущего русского города: «Дворяне будут в разных должностях служить с приличною ревностию званию их, купцы престанут желать быть офицерами и дворянами; каждый сократится в свое состоянием, и торговля уменьшением ввозу сластолюбие побуждающих чужестранных товаров, а отвозов российских произведений процветет; искусства и ремесла умножатся, дабы внутри России сделать нужное к пышности и великолепию некоего числа людей» — надо полагать, реальная картина жизни в русском городе и в целом в стране была далека от старозаветного идеала.

Еще одним представителем придворных кругов, в своих записках затронувшим некоторые вопросы провинциальной жизни, была сподвижница Екатерины II, образованнейшая женщина своего времени княгиня Е. Р. Дашкова. Конечно, ее воспоминания по большей части посвящены придворной жизни и семейным делам, а большая часть жизни Дашковой прошла в Санкт-Петербурге и ее поместьях, все же в ее записках нашлось место некоторым примечательным эпизодам из жизни русского провинциального города. В частности, с любовью описывала Дашкова Киев и его обитателей.

Особое место в данной группе источников занимают путевые записки ученых, с середины столетия отправлявшихся Академией наук с целью исследования различных областей Российской империи. Наиболее интересными для раскрытия данной темы нам представляются записки двух академиков — русского И. И. Лепехина и обрусевшего немца С. П. Палласа. В длительных и кажущихся в наше время нудными описаниях нашли отражения скрупулезно собранные сведения об истории, застройке, бытовых условиях жизни во многих русских городах, а многие курьезы и парадоксы провинциальной жизни также не остались незамеченными для дотошных ученых мужей.

В следующую подгруппу источников по истории провинциального города можно отнести записки и мемуары дворян — как достаточно знатных и влиятельных, так и «средней руки», осведомленность которых о провинциальных делах по разным причинам была достаточно высокой. Так, в 1740-х гг. «устроителем Оренбургского края» был назначен блестящий дипломат, младший представитель поколения «птенцов гнезда Петрова» И. И. Неплюев. В своих воспоминаниях Неплюев повествует о своем нелегком труде по постройке города Оренбурга, об укреплении крепостей от набегов кочевников, а равно о некоторых нравов тамошних обитателей — как русских, так и инородных.

По-своему стремился облагородить русскую провинцию и поэт Г. Р. Державин, бывший в 1786—1788 гг. тамбовским губернатором. Развивая просвещение, покровительствуя печатанию книг и созданию театра в Тамбове, Державин серьезно преобразил губернский город Тамбов, бывший в глазах тщеславного губернатора до его правления совершенным захолустьем. На этой ниве наряду с Державиным немало потрудился его современник, писатель и философ П. С. Батурин, также неустанно насаждавший просвещение и в своих записках страстно обличавший невежество горожан.

Совершенно уникальным источником по истории многих провинциальных городов нашей эпохи являются многотомные мемуары небогатого дворянина Андрея Тимофеевича Болотова. За свою долгую жизнь (1738 — 1833) он написал не одну сотню книг на самые разные темы — от философских трактатов до инструкций по посадке картофеля. В своих многотомных мемуарах Болотов также затрагивает самые разные аспекты провинциальной повседневности сразу нескольких эпох. Дело в том, что этот удивительный человек обладал до самой старости прекрасной памятью, а помнил себя он где-то с пятилетнего возраста.

Не менее важными для данной работы представляются записки молодого дворянина П. И. Челищева, по собственной инициативе отправившегося изучать природу и быт русского Севера в 1791 г. Его подробные и информативные описания таких русских городов, как Вологда, Онега, Архангельск и др. дают представления о городской застройке, занятиях и нравах тамошних жителей в конце XVIII века, то есть через несколько десятилетий после вышеупомянутых ученых записок Лепехина и Палласа, дополняя и уточняя их.

Следующая группа источников по истории провинциального города второй половины XVIII века принадлежит перу представителей такого важного городского сословия, как купечество, не понаслышке знавшего многие нюансы городского уклада жизни. Так, тверской купец М. Тюльпин описывает последствия катастрофического пожара в Твери, а также останавливается на вопросах городской застройки, торговой деятельности купцов и их благотворительности. Дмитровский же предприниматель И. А. Толченов на собственном примере доказал, как изменчива купеческая судьба в ту эпоху: он проделал путь от поймавшего «фортуну» богача и городского головы до полностью разорившегося бедняка. Кроме того, бывая по делам во многих городах Центральной России, Толченов оставил описания также и их бытового устройства, а также городских увеселений и праздников. Кроме вышеуказанных воспоминаний, многие купеческие мемуары, например воспоминания о юношеских годах Д. Е. Смышляева, были собраны и опубликованы под одной обложкой в 2007 г. усилиями А. В. Семеновой и ее коллег из ИРИ РАН. Это масштабное издание также было использовано нами в рамках данной работы.

Наконец, большую познавательную ценность имеют многообразные записки и воспоминания, написанные выходцами из «подлых» сословий той поры — крестьян, мещан, городских ремесленников. Так, весьма содержательны записки дослужившегося до дворянства выходца из крестьян, удачливого дельца и администратора Л. А. Травина, в которых он дотошно описывает свой жизненный путь, свои личные победы и поражения, а также приводит много фактов о российских дорогах и особенно торговой деятельности в городах. Надо сказать, что престарелый Травин также отличался прекрасной памятью, на склоне лет помня цены на товары полувековой давности с точностью до копейки.

Уникальны в своем роде и записки казака Ивана Мигрина, бывшего близким человеком к атаману Чепиге, основателю города Екатеринодара. Мигрин застал и описал момент закладки города, его первичной застройки, а также обратил внимание на сложившиеся с первых дней в городе-крепости своеобразные бытовые условия жизни и тесно связанные с ними нравы вольного и своенравного казачьего города.

Обращают на себя внимание и многие другие истории из жизни провинциального города, рассказанные исследователям XIX века очевидцами событий. Так, большим собирателем таких рассказов был петербургский любитель старины и коллекционер М. Пыляев. Диапазон тематики собранных им рассказов весьма широк — здесь и истории о провинциальных пустосвятах и вероискателях, и воспоминания о былых народных поверьях и обычаях, и сведения о колокольном звоне, и многое другое. Две его наиболее известные книги могут послужить хорошим источником сведений по городской повседневности, исходящих из уст городских низов той эпохи.

Кроме собранных Пыляевым историй, значительное количество рассказов простых людей о значимых городских событиях (реформах, судебных делах, визитах важных персон) содержится в дореволюционном историческом журнале «Русская старина», издававшимся с 1870 г. М. И. Семевским. Источниками по истории города здесь также выступают записанные исследователями воспоминания очевидцев, как правило — невысокого звания: мещан, мелких торговцев, крестьян, по сей день представляющие значительный исследовательский интерес. Также и другие журналы того времени («Русский архив» и др.) вместе с появившимся несколько ранее «Москвитянином» занимались публикацией этого рода источников.

Наконец, кроме источников личного характера, нами был привлечен такой важнейший для развития городской жизни документ, как «Жалованная грамота городам», дарованная Екатериной II городскому населению России в 1785 г. Данный официальный рескрипт включает в себя, в частности, «Городовое положение», содержащее в себе значительное количество информации, важной для понимания многих механизмов функционирования города как социальной системы.

Таким образом, наша работа базируется на значительном массиве источников личного характера, которые по своему типу наиболее подходят для описания такой сложной и оригинальной социальной структуры, как русский провинциальный город, а их многообразие и происхождение от лиц разных сословий и социального положения позволяет взглянуть на проблемы, поднятые в данном исследовании, с разных сторон.

Методологической основой исследования является принцип историзма, а также комплексный подход, позволяющий в едином ключе подойти к исследованию такого целостного феномена, как русский провинциальный город указанной эпохи. В работе использованы такие специально-научные методы, как историко-сравнительный, историко-генетический и системный. Последний и стал базовым методом, позволившим рассмотреть русский провинциальный город XVIII в. как социокультурный феномен.

Хронологические рамки исследования охватывают период примерно с конца 40-х гг. XVIII века и до смерти Павла I. Нижняя граница обусловлена тем, что с приходом к власти Елизаветы Петровны в истории России наступил достаточно мирный период, что способствовало росту и развитию русских городов. Вследствие этого, начиная с 50-х гг. XVIII столетия, провинциальные города начинают играть значительную роль в русской истории и культуре. Дело здесь в том, что сложившаяся в столице светская дворцовая культура с рядом национальных особенностей в указанное время начала интересовать жителей провинции, началось ее освоение в провинциальной России путем подражания и уподобления. Успех или неудача рецепции культурных достижений и культурных стандартов, выработанных в столицах и принадлежавших придворной элите, напрямую зависели от реальных возможностей и уровня развития областей Империи.

Верхняя граница работы — 1801 г., смерть императора Павла. Общепризнанно, что с приходом к власти Александра I началась новая эпоха в русской культуре и в целом истории, и изучение повседневности следующего века требует отдельного, совершенно иного исследования. Хотя, конечно, преемственность двух эпох очевидна и общепризнана. Территориальные рамки исследования охватывают исконно русские города, от больших губернских и вплоть до совсем маленьких, входивших в состав Российской империи в исследуемый нами период, то есть города черноземной и нечерноземной полосы, Поволжья и русского Севера. Также в наше поле зрения попали основанные некогда на «пустом» в этническом и культурном плане города Сибири и Новороссии, а исключены из него были западные города, принадлежавшие иной, польской или немецкой культуре (Рига, Львов и др.), как не отражающие специфику русского «урбанизма».

В структуре работы выделяются три главы. В первой из них речь пойдет о сложном процессе формирования русской городской среды второй половины XVIII столетия в тесном взаимодействии, борьбе и единстве с окружающей природой, а также о связанных с этим процессом ключевых особенностях быта горожан той эпохи.

Во второй главе работы будут кратко описаны быт и нравы важнейших сословий провинциального города — дворянства, купечества, а также городских низов, простого люда, состоявшего из мелких ремесленников, торговцев и т. п. и во многом определявших истинное лицо русской провинции в указанное время, как в количественном, так и в ментальном плане.

Наконец, третья и последняя глава исследования посвящена тем странным, удивительным и зачастую необъяснимым ситуациям, которые во все века неминуемо случаются в процессе взаимодействия людей друг с другом, особенно же в таком сравнительно тесном и ограниченном пространстве, каким являлся русский провинциальный город XVIII века. По нашему мнению, все обнаруженные нами в источниках курьезы и парадоксы городской жизни могут быть разделены на непосредственно курьезы, порожденные нравами горожан, и те ситуации, когда источником необычайных происшествий являются городские или центральные власти, зачастую плохо осведомленные о внутренних механизмах функционирования города как социальной системы и возможной реакции горожан на те или иные административные решения. Данное разделение отражено в двух параграфах третьей главы.

Таким образом, описанная нами структура исследования отвечает целям и задачам работы, а использование общенаучной и специфической исторической методологии позволяет изучить заявленную тему по существу и на должном научном уровне, в рамках существующих в современной историографии подходов.

1. ГОРОДСКАЯ СРЕДА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДА

1.1 Влияние природной среды на городскую Кажется совершенно логичным то обстоятельство, что описание повседневной жизни русского провинциального города второй половины XVIII века следует начать с выявления наиболее общих, характерных черт местоположения городов, а равно взаимосвязи их внутреннего устройства с внешней, природной средой. Хотя количество городов только в европейской части России возросло, и к концу века их стало уже несколько сотен, мы можем, тем не менее, на основе собранного эмпирического материала выяснить некоторые устойчивые, типичные элементы этой взаимосвязи.

Первое, что бросается в глаза при попытках описания провинциальных русских городов позднефеодальной эпохи, это их теснейшая связь с традиционным сельским укладом жизни, а значит — с природными условиями данной местности. Особенно это характерно для городских окраин даже крупных городов, где заканчивается всякая «регулярная» застройка, а традиционного типа деревянные жилища окружены фруктовыми садами и огородами. Так было, например, в Твери, некогда стольном городе, где еще в 1760−70-е гг. по окраинам стояли избы бедняков с «волочными» (волочковыми) окнами, а огородничество на собственных участках было, надо полагать, большим подспорьем для горожан.

Понятно, что подобный плавный переход между городом и селом, урбанизированным и природным пространством еще более нагляден был в маленьких городках центральной России, население которых порой не составляло и тысячи человек. Вдобавок, при Екатерине II шел довольно активный процесс градообразования, при котором городами стал ряд торгово-ремесленных сел, крестьянам которых с 1758 г. разрешалось торговать своими поделками вдоль дорог. Примером этого бурного процесса могут быть ставшие городами села Осташково под Петербургом и Валдай в Новгородской губернии, последний особенно запомнился проезжим и, в частности, иностранцам своими «баранками и колокольчиками».

Если же говорить о дорогах и транспорте, то здесь мы можем констатировать, наряду с вышеописанными преимуществами, ряд серьезных проблем для жизни русских городов, связанных с колоссальными расстояниями между ними, отвратительным качеством самих дорог и, в довершение всего, зависимостью коммуникаций от климата. Сведения об этом аспекте городской и в целом российской жизни больше всего исходили от иностранцев, волею судеб вынужденных совершать путешествия по чужой, огромной и непонятной им стране.

Так, знаменитый швейцарский ювелир Е. Позье, оставшись однажды практически без средств, вынужден был «сложить скудные пожитки на маленькую тележку» и «пешком идти за русским извозчиком», что продолжалось 6 недель — за столько они прошли от Петербурга до Москвы. Примечательно, что «с извозчиком мы (т.е. Позье со спутниками — А.Г.) могли общаться только знаками» (разумеется, тот не знал французского, на котором Позье спокойно общался с дворянами Петербурга), «питаться всю дорогу только хлебом и молоком и часто спать под открытым небом, где нас заедали комары, которых там множество, потому что там местность болотистая; были сильные жары, какие обыкновенно бывают в России летом». Таким образом, делая поправку на неприязненные чувства иностранца, мы можем сказать, что даже в своем историческом центре страна была пустынной и негостеприимной, и на развитии городов это не могло сказаться положительно.

Леди Рондо, жена английского резидента в России, также осталась недовольна поездкой из Петербурга в Москву, хотя добралась всего за 4 дня непрерывной езды «и днем и ночью»: «Не находя для отдыха хорошего помещения в дурных комнатах, мы на станциях переменяли только лошадей; кушаньем же на всю дорогу запаслись дома. Народ весьма учтив, но так угнетен бедностью, что едва виден в нем образ человеческий. <�…> Вам представится страна пустынная, в которой не ни городов, ни гостиниц. <�…> Между прочим, я видела медведей и волков, которые теперь царствуют в лесах» — следовательно, и этот рассказчик видит в Центральной России пустынность, нищету, отсутствие всякой цивилизации.

Впрочем, не все в плане дорог и в целом коммуникаций между городами было так трагично в ту эпоху, и российские жители, в отличие от иностранцев прекрасно знавшие все нюансы, сопряженные с путешествиями по стране, умели преодолевать большие расстояния в достаточно краткие сроки. Например, чиновник Леонтий Травин, посланный по казенным делам из Пскова в Сибирь, спокойно рассчитывает свой долгий маршрут: «До оного города (Кунгура) от Казани, по счислению моему, имеет быть девятьсот верст, а оттоле до Сибирской границы сто восемьдесят; далее проехав до первого графского, Сылвинского, завода семьдесят, от Сылвинского до другого, Уткинского, семьдесят же, от Уткинского до Екатеринбурга, заводского города, семьдесят же, а всего от отечества моего до Екатеринбурга, считаю я по точному моему замечанию, имеет быть около двух тысяч девятьсот верст».

Суровая зимняя погода не пожалела Травина, однако он, хладнокровно описывая сходные с Позье дорожные злоключения, не падает духом и уверенно продвигается в сторону Сибири: «В восемь суток до Казани, более тысячи верст, зимнею дорогою, на санях, переехал благополучно, имея при себе только одни сумки переметные с рубашками и прочим; от Казани ж, поелику сделалось тепло и везде малые речки разлились, да и Волга уже от берегов отставала, то езда моя стала весьма затруднительна, ибо около восьмисот верст до Москвы ехал я две недели, так что в некоторых местах и пешком шел, данные ж от приказчика на прогоны деньги одиннадцать рублев еще до Москвы все издержал». Позье же, кстати сказать, в свое время удалось увеличить скорость своего перемещения из Москвы в Архангельск, проплыв до него от Вологды «на барке», что, однако, не изменило его негативного впечатления от российских просторов.

К проблемам, связанным с удаленностью городских центров друг от друга, издавна привыкли и российские власти. Для Сибири, где эта проблема стояла особенно остро, было найдено, на наш взгляд, наиболее верное административное решение: сибирский губернатор постоянно пребывал в Тобольске, а вице-губернатор — в Иркутске. Тем самым достигалась относительная близость представителей центральной власти к местным нуждам громадного региона.

Но если проблемой сибирских городов были лишь расстояния между ними, то процесс градостроительства на южных окраинах Российской империи осложнялся еще рядом факторов. Первым из них был непривычный климат, тяжело воспринимавшийся переселенцами из центральных русских областей. В астраханских степях, к примеру, нашел свою смерть один из основателей Екатеринодара, кубанский атаман Антон Головатый, а также множество крепких телом казаков, посланных туда в самом конце века ввиду военного конфликта с Ираном: «Открылась война с Персиею; полковника Головатаго командировали в Астрахань с двумя пешими полками казаков и с флотилиею. Около Астрахани, где расположены были казаки, места, как известно, болотистые и нездоровые. Болезни и смертность истребляли людей, так что полки, простоявши в этих местах год, лишились в это время из тысячи человек — 400. Наконец, и Головатый умер там же». Конечно, и про исконно русский город Архангельск говорили, что «он весь стоит на болоте», однако «архангельское болото» было, так сказать, привычнее и роднее россиянам той эпохи, чем неведомые и опасные солончаки под Астраханью.

Менее однозначной, но отчасти сходной с вышеописанной была ситуация с основанием самого Екатеринодара. И. Мигрин, упоминая об основании города, пишет, что место начала застройки на реке Кубань «было изобильно лесом и водою; оно показалось выгодным для устройства постоянного города, и приступили к устройству: заложили церковь, выстроили дом для канцелярии и начали строить частные дома. Затем последовало и разрешение правительства: быть здесь городу, который и назван Екатеринодаром». Стоит добавить, что воды реки Кубани с притоками оказались, вдобавок, столь обильны рыбой, что рыбный промысел в первые десятилетия существования города был вторым по значимости занятием казачьего населения после скотоводства.

Далее, однако, автор воспоминаний делает оговорку, показывающую всю неоднозначность казавшихся благоприятными природных условий, окружавших будущую кубанскую столицу: «Избранием места для города на Кубани Головатый сделал большую, невознаградимую ошибку: место это окружено болотами; в весеннее время свирепствуют там лихорадки и производят в народе сильную смертность. Заметил это и атаман, но уже поздно, когда существование города было утверждено, начаты и окончены некоторые капитальные постройки». Таким образом, в начавшуюся жизнь нового южнороссийского города также внес коррективы такой типический элемент природной среды, как болото.

Еще одной важнейшей проблемой новых русских городов вдоль южных границ Империи стали набеги кочевых племен, и в XVIII в. ведших привычную, «природную» жизнь, на пришлое русское население. С этим негативным фактором, который также условно можно отнести к природной среде, нельзя было не считаться. Особенно тревожной ситуация была на Южном Урале, куда еще в 1740-е гг. с самыми широкими полномочиями был отправлен блестящий дипломат петровской эпохи Иван Неплюев, ставший первым подлинным «устроителем» этих мест.

Первым делом Неплюев проинспектировал линию крепостей на границе с казахскими кочевьями и нашел, что «граница оставалась вся неукрепленною», а вследствие этого приграничное население было малочисленным, а угроза набегов — значительной. В соответствии с этим Неплюев добился придания главной на тот момент Орской крепости «постоянной команды», а саму крепость (будущий город) перестроил «по всем правилам фортификационным».

К сожалению управителя, вскоре выяснилось, что Орская крепость не смогла стать развитым торговым городом. Тому были следующие причины, по мнению Неплюева: «1) то место безлесно; 2) построена на поемном месте и потому к житью нездорова; 3) для произведения торговли, по отдаленности и по опасности в проездах купцам российским, неспособная; 4) в проезде к той крепости по пустынным местам всегда подвержены были купеческие капиталы граблению от киргизцев, что и ежегодно исполнялось». По этой причине в качестве торгового места и пункта «надзирания за склонным к бунтарству народом башкирским» был основан Оренбург, в 350 верстах южнее Орска.

В Оренбурге И. И. Неплюеву удалось создать надежную оборону от набегов кочевников, вскоре там расцвела торговля, и город стал стремительно развиваться. В результате уже с 1745 г. город Оренбург содержал себя сам «от доходов пошлинных», без помощи российской казны. Вдобавок, Неплюеву удалось открыть в тех краях залежи «праздно лежащих» минералов, так что постепенно ««явились желающие заводить разные заводы», польза от которых казне и городу также очевидна.

Для самого Неплюева, впрочем, его эпопея с управлением Оренбургом с округой кончилась печально. Сначала от нездорового климата — первой из выделенных нами проблем новых русских городов на границах — умерла жена «устроителя», а затем захворал и он сам: «В 1757 во мне умножились болезненные припадки, так что принужден был в том же году отправить моего сына в Петербург с прошением об увольнении меня из Оренбурга, на что в 1758 году получил повеление быть в Петербург, а на мое место был назначен губернатором тайный советник Давыдов». Однако дело первого губернатора Оренбургского края жило и далее, и к концу века доход правителя Оренбурга, находившийся в прямой зависимости от богатства управляемой им области, был самым большим в России — 4188 рублей в год, при этом в Центральной России средний годовой доход губернаторов составлял лишь 809 рублей.

По сравнению с окраинами, развитие русских городов в историческом центре страны было во вторую половину XVIII в. несколько замедленным, и тому есть и некоторые природные причины. Так, Воронежская область, ставшая своеобразным «трамплином» для колонизации юга России, ввиду расположения в степной и лесостепной зоне сама стала ареной достаточно поздней и медленной колонизации. Города были немногочисленны и выглядели глубоким захолустьем, как, например, описанный Болотовым и другими мемуаристами Тамбов 1760−80-х гг.

Несколько лучше обстояли дела на русском Севере, где, в силу неплодородности почв, исстари развивались ремесла, а данная эпоха отмечена медленным, но последовательным ростом промышленности, менявшим как городскую, так и окружавшую города природную среду. Так, в Новгород в 1772 г. была переведена парусиновая фабрика. К тому же времени стоит отнести и появление комбината по изготовлению огнеупорных изделий в городе Боровичи. Возникновение этого комбината дало толчок развитию Боровичей, и за короткое время они превратились из скромного погоста в достаточно крупный населенный пункт, второй по значимости город области.

Однако зависимость позднефеодальных городов от природы была еще достаточно значительной, и порой природная среда «мстила» робким попыткам людей внедрением промышленного производства изменить ее. Пример не только убыточного, но и «экологически вредного» производства приводит академик Лепехин в своем описании города Сольвычегодска: «Соленые варницы <�…> в совершенном оставлены небрежении и упадке; ибо прежде было тут 50 варниц, но ныне едва и одна рассолом довольствоваться может; и кажется, вместо пользы приносит вред». Рассол, вытекающий из ветхих труб, образовал озеро размером 66 на 38 сажень, да глубиною в 2 сажени, «отчего застоявшаяся соленая вода в жаркие дни причиняет тяжелый запах, который от ненаблюдения чистоты время от времени увеличивается». Вдобавок, в озере завелись насекомые, которых местное население называет «соляными раками». В общем, жители этого северного городка получили кучу проблем от некогда образовавшего город предприятия.

Справедливости ради стоит сказать, что на юге страны, в области Черноморского войска, соледобыча на берегах Азовского моря была серьезным и доходным промыслом, первоначально побочным по отношению к рыболовству. Добываемая казаками соль попадала на ярмарки Екатеринодара и других городов Новороссии, где участвовала в бартерном обмене с горцами на столь необходимый казакам-переселенцам хлеб.

Наконец, природные ресурсы не только использовались в русских городах порой неудачно, но зачастую игнорировались вовсе. Наиболее, пожалуй, удивительный случай произошел в городе Касимове, некогда центре татарского княжества. Вытеснившее татар русское население по своему обычаю застроило весь город деревянными избами, при том, что при татарах Касимов был в основном каменным, чему способствовали открытые залежи известняка на берегах Оки. Более того — традиционализм населения при выборе типа жилищ был настолько силен, что деревянные строения возвели даже на каменном фундаменте снесенного ханского дворца, а оставшийся в виде обломков известняк был пущен на «жжение известки».

Таким образом, во второй половине XVIII столетия, преодолевая сопротивление природной среды, пытаясь с ней сосуществовать и ее использовать, постепенно появляется особая среда русского провинциального города как отдельное явление повседневности. Русские города становятся особым миром, в котором, в отличие от сельской местности, постепенно утрачивают силу законы природы и появляются свои собственные закономерности. Особенно это видно при анализе наиболее общих черт расширяющейся застройки городов в указанную эпоху, которые, в свою очередь, напрямую связаны с бытовыми условиями жизни горожан.

1.2 Связь бытовых условий жизни и застройки городов Итак, русский провинциальный город позднефеодальной эпохи, противостоя суровой природе и с переменным успехом взаимодействуя с ней, последовательно отстаивал свое право на самостоятельное развитие по своим собственным, внутренним законам. Важнейшим направлением его развития во второй половине XVIII века было постепенное изменение застройки — как по екатерининским «регулярным» планам 1770-х гг., так и по внутренним причинам. Вместе с улучшением застройки менялся и ряд аспектов быта городского населения. Остановимся на данной теме подробнее.

Подавляющее количество городских строений в русской провинции указанной эпохи — как в силу доступности материала, так и по причине традиции — оставалось деревянным. Неудивительно поэтому, что проезжие путешественники и исследователи особо выделяли малочисленные каменные строения, которые в каждом городе были известны наперечет. Академик Лепехин писал о Великом Устюге, городе с богатой историей, что «…Главное украшение города — каменные церкви, коих числом 22, и 2 монастыря. Прочее строение в городе все деревянное и состоит из 1262 дворов. Улицы по большей части тесные и кривые, и выстланы деревянным мостом». Немалое количество каменных соборов — княжеских, владычных, боярских, купеческих — было и в Великом Новгороде, они сохранились как зримые памятники времен могущественной средневековой республики. Новгород XVIII столетия, правда, утратил ореол былого величия, и его развитию лишь способствовало удобное местоположение на дороге из Москвы в Петербург.

Разумеется, не всем городам данной эпохи так повезло в плане архитектурного наследия. Так, в северном городе Холмогоры, утратившем свое «могущество и знаменитость», которые «перешли на город Архангельский» (т.е. Архангельск), из каменных домов был только «архиерейский дом с соборной церковью». Деревянного же строения в городе насчитывалось 4 церкви и около 300 домов — иначе говоря, город был полностью деревянный.

Подобную картину мы находим и в центре страны. Тамбов в 1760−80 гг. представлялся мемуаристу Болотову захолустным городом, состоявшим из одной улицы, застроенной исключительно деревянными строениями с единственным достойным упоминания домом архиерея. Впрочем, контрастировала с Тамбовом соседняя Калуга, выглядевшая несравнимо лучше и привлекательнее. Это был город, красиво расположенный в излучине Оки на ее высоком берегу. Городские улицы заканчивались прекрасными видами на окружающие поля и леса. При первом знакомстве в 1770 г. город показался А. Т. Болотову «изрядным», с многочисленными каменными постройками и богатыми торговыми рядами. Конечно, нельзя отрицать субъективность автора, но количество каменных зданий является довольно красноречивым показателем развития городской застройки.

Исследователь истории Тулы О. Е. Глаголева также пишет, что в губернском городе Туле, в 1784 г. было 84 каменных дома, 26 каменных лавок, остальные дома были деревянными, при этом Глаголева отмечает очень плохое его санитарное состояние. Это позволяет нам утверждать, что достаточно большое количество каменных построек еще не говорит о хороших условиях жизни в городе.

На просторах Сибири во второй половине XVIII в. также расширялась застройка значительных торговых городов, которая инициировалась переселенцами из Центральной России и поэтому повторяла многие типичные черты сугубо русской архитектуры. Застройка городов менялась не только количественно, но также качественно и концептуально: центр городской жизни постепенно перемещался из крепости (кремля) в посад, с горы на подол. Ядром всей планировки конца XVIII в. в Тюмени, Томске, Иркутске и Красноярске становятся торговые площади с большими гостиными дворами, торговыми рядами, таможенными постройками, лавками, амбарами и другими строениями. В Томске центром стала Базарная площадь, на которой стоял Гостиный двор с рядами, здание городского самоуправления, кафедральный Благовещенский собор и Богоявленская церковь.

При этом вся застройка того же Томска оставалась преимущественно деревянной. Доказательством тому служат приведенные историком В. П. Бойко слова томского старожила, в середине XIX в. вспоминавшего: «65 лет назад в Томске было три каменных дома: купцов Шумилова, Мыльникова, Коломыльцова, из коих два и ныне находятся в первобытном состоянии». Нечто подобное происходило и в ставшей городом в 1780 г. Онеге, торговом местечке на Белом море. В ней в то время было 140 деревянных, но весьма добротных домов местного мещанства и купечества, построенных «порядочно» и по плану.

В целом, перепланировка городов в екатерининское время стала важной вехой в развитии русской провинции. Так, в 1778 г. Ярославль, как и другие губернские города, перестраивавшиеся в первую очередь, получил «высочайше конфирмованный» план регулярной застройки, по которому в нем числилось 86 улиц. Однако «в расположении своем главные улицы более или менее удерживают расположение улиц старых городов», то есть структура старого центра купеческого Ярославля этим планам не была нарушена.

Однако внешний облик и внутренний мир провинциального города, как мы полагаем, в принципе не мог быть изменен административными мерами либо самим фактом каменной застройки. Даже масштабное каменное строительство, начатое в сибирских городах по собственной инициативе богатых купцов, не решило, например, проблему узких, кривых и грязных городских улиц и переулков. На одной из важнейших томских торговых улиц, непосредственно перед купеческими «хоромами», в конце века образовалось целое озеро, «загораживавшее свободный проезд» и засыпанное по указанию самого губернатора только в 1818 г. Архангельские же дороги, вымощенные бревнами по вязкой болотистой почве, находил отвратными сам городской голова, бригадир Ролан. Впрочем, у него были и иные причины не любить вверенный его попечениям город: Ролану приходилось жить в деревянном доме, так как в архангельском «захолустье» каменными были лишь «губернаторский дом и магазины, куда складывались товары», что, как мы знаем, вполне типично для той эпохи.

Под стать неудобным для проезда улицам дома в провинциальном городе, даже просторные купеческие, зачастую мало подходили, собственно, для комфортной жизни. Надо сказать, что наряду со строительством торговых помещений, купечество Сибири и других регионов выработало заказ на архитектуру зданий жилого типа, совмещенных при этом с торговыми, складскими и хозяйственными постройками. Обычно это двухили трехэтажные дома, в нижних этажах которых торгуют, в верхних — живет семья купца, во флигелях и пристройках — прислуга и хозяйственные постройки (амбар, конюшня и пр). Но, несмотря на размеры купеческих домов, в них не было парадных апартаментов, и купечество теснилась с семьями в небольших жилых комнатках.

Кроме того, в конце XVIII века одним из основных занятий зажиточных горожан становится содержание домов с целью сдачи помещений внаем. Особенно широкое распространение это явление получило в городах, где были ярмарки. Иногда сдавали чиновникам и относительно зажиточным людям не целый дом, а только квартиру (в обычном доме это составляло полдома; если дом трехкамерный — сдавалась обычно та изба, которая была обращена к улице, вход и сени были общими). В дальнейшем эта изба получила название «чистой половины» и стала перестраиваться в соответствии с нуждами и вкусами съемщиков, превращаясь, по сути дела, в квартиру из нескольких комнат, где перегородками выделялись спальня, гостиная, коридор, а также подсобные помещения. Дом становился многокомнатным. Это все свидетельствует о начинающейся жилищной тесноте, то есть «квартирном вопросе», столь характерном для крупных городов нашего времени. Кроме жилых домов, городскую застройку также отличало определенное количество церковных и военных сооружений, так как в указанную эпоху в провинциальных городах были значительно представлены духовенство и военные. В соответствии с этим, как было показано выше, облик города действительно создавали религиозные сооружения. Кроме многочисленных церквей и монастырей во всех городах страны, совершенно уникальным явлением в жизни провинции была Киево-Могилянская духовная академия в Киеве, дававшая прекрасное образование своим выпускникам, состоявшее не только из богословия, но и серьезного изучения древних языков. В Академии даже имели понятие о «философии Ньютона», что с гордостью подчеркивала неплохо знавшая Киев Дашкова.

На бытовые условия жизни горожан серьезно влияли и религиозные традиции. Важнейшей и наиболее зримой из них был, пожалуй, колокольный звон. Несколько раз в день колокольный звон собирал прихожан на очередную службу. Церковные правила строго регламентировали время и характер звона. К обычной церковной службе полагалось звонить в один колокол, к праздничной — «во все колокола». Перезвон множества больших и малых колоколов давал у умелого звонаря очень красивые ритмы и сочетания звуков. В каждом городе были любители и знатоки колокольного звона, и тяжелым лишением для горожан бывал запрет «звоненья», налагавшийся церковными властями в каких-то исключительных случаях. Благовест в XVIII—XIX вв. отмечал не только церковные праздники, но и вообще все значительные события (например, получение известия о победе, приезд почитаемого лица и т. п.). Стоит сказать, что еще в елизаветинскую эпоху в провинции изредка, но попадались культовые сооружения иных конфессий. Так, католические и протестантские приходы были в Архангельске и Астрахани, но звонить в колокола имели право только католики. В Астрахани была и армянская церковь. В Прибалтике же и Финляндии русские власти относились к местным религиям и святыням с показным уважением. Однако не ко всем религиям Российской Империи власти питали одинаковое уважение. Весьма опасной властям казалась такая религия, как ислам, к коей принадлежало немало подданных империи. Хотя районы совместного проживания православных и мусульман были невелики (в основном под Казанью и Оренбургом), власти повели решительную борьбу с этой конфессией: в 1742—1756 гг. в Казани и окрестностях было снесено 418 из 536 мечетей, стоявших в районах смешанного населения. Аргументирована эта мера была опасностью возвращения в ислам «новокрещеных» татар.

Таким образом, в Поволжье уже в середине XVIII в. существовал вопрос межконфессиональных и межнациональных отношений, решавшийся властями отнюдь не в пользу коренного населения и, кроме того, осложнявшийся порой презрительным отношением русских людей к соседям-инородцам. Вот как описывает поволжские народы Л. Травин, выходец из крестьян: «Октября 18-го, в осеннюю неспокойную погоду, претерпевая стужу и мокроту, к тому ж проезжая чрез городы Козмодемьянск и Чебоксары, лежащие по берегу Волги, скучно было ехать уездами, в коих жительствуют чуваши и черемиса, народ же грубый, и ничего у них к пище достать неможно, также наречия мы их, а они нашего не знали». Как мы видим, рассказчик не принимает и не пытается понять образа жизни других народов, хотя далее и признает за ними некоторые умения: «Из Казани поехали мы на наемных же до Пермского провинциального города Кунгура чрез пригород Арск, который селением не лучше российской хорошей деревни, а далее около 130 верст были все русские селения, потом уже татарские, кои живут и строение имеют нехудое, только едят с охотою молодых жеребят мясо; далее ж чуваши и отчасти черемисы, живущие подло: хлеба имеют много, а пищею питаются суровою; напоследок вотяки, кои хотя и подло живут, однако ж нравом благосклоннее и в домоводстве рачительнее и к проезжающим благосклонны и просты». Что касается присутствия военных в провинциальном городе, то их количество начало особенно активно расти на Украине и на юге страны в связи с многочисленными русско-турецкими войнами того столетия. Болотов вспоминал, что в момент его рождения в 1738 г. его отец был тогда в «одном украинском городке» Нежине, где «полки по возвращении из турецкого похода стояли». С появлением регулярной армии в городах не только расквартировали воинские части (что породило новое в тогдашнем быту явление — постой), но и селили солдат, отбывших срок службы. В городах появились казармы и плацы для военных упражнений.

Расквартированные военные были призваны также охранять городские оборонительные сооружения. Особенно это было актуально на границе со степной зоной. Травин упоминает, что «город Кунгур обнесен деревянною оградою, с построением ворот и на них башен, для опасности от набегов неподвластных России башкир и степных татар». Подобную же линию обороны в Орске и Оренбурге описал и упоминавшийся нами Неплюев. Наконец, наряду с военными в городах существовало такое явление, как охрана улиц. В XVIII в. на улицах и площадях городов появились будки, в которых дежурили будочники, вооруженные по старинке, как стрельцы, алебардами. Наряду с постоянной стражей известного района еще во времена стрелецкого войска существовала стража подвижная во главе с объезжими головами, а позже — «хожалые» полицейские солдаты.

Итак, мы описали в общих чертах городскую застройку и связанные с ней некоторые элементы быта горожан. Очевидно, что застройка городов во второй половине XVIII в. менялась достаточно медленно, не была достаточно удобной для населения, сохраняла свой традиционный характер. Тем не менее, жители провинциальных городов, похоже, просто не представляли себе лучших условий жизни и даже противились перепланировке, навязанной им центральными властями. Конечно, при создании «регулярного» городского центра, «шахматной» системы улиц приходилось сносить многие дома, посему даже местные власти порой относились к перепланировке без энтузиазма. Есть любопытные свидетельства о пассивном сопротивлении горожан. В Дмитрове, например, оно длилось около 10 лет, по наблюдениям купца Толченова.

Критика екатерининских «регулярных планов» и всех преобразований русских городов раздавалась и на самом верху. Например, князь М. Щербатов резко обрушивался на них и особенно на «Жалованную грамоту городам» с морально-этических и экономических позиций: «Испекли законы, правами дворянскими и городовыми названные, которые более лишение, нежели дание прав в себе вмещают и всеобщее делают отягощение народу. Таковое необузданное славолюбие также побуждает стремиться к созиданию неисчетного числа и повсюду великих зданей; <�…> доходы государственные едва ли достают на такия строения, которые и построившись в тягость оным своим содержанием будут».

И все-таки, вопреки мнению ультраконсервативного дворянства и традиционализму народных масс, провинциальные города росли, развивались, в них медленно зарождались культура и быт новой эпохи, которая начнется с воцарением Александра I в 1801 г. — эпохи, в которую патриархальность русского позднефеодального общества отойдет на второй план, а интересы сословий будут резко противопоставлены друг другу. Многие из этих противоречий, но в латентной, скрытой форме, можно найти уже в русском городе XVIII столетия. По этой причине следует подробнее остановиться на образе жизни и особенностях быта важнейших городских сословий, что мы и попытаемся сделать ниже в рамках данной работы.

2. СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА И НРАВЫ ГОРОЖАН

2.1 Дворянское общество провинциального города Перейдем к рассмотрению повседневной жизни различных сословий в провинции. Первым из них по статусу и положению было, конечно, благородное сословие. Бесспорно, что вторая половина XVIII столетия стала «золотым веком» русского дворянства, завершив процесс его возвышения и подтвердив его особый статус, и все-таки представители этого сословия сыграли немаловажную роль в развитии жизни и культуры не только столицы и императорского двора, но и провинции.

Для изучения провинциального быта российского дворянства наибольшее значение имеют, конечно же, дворянские мемуары, из которых нам известно как множество типичных нравов и обычаев, единых для большинства русских городов того времени, так и ряд особенностей, характерных только для определенных регионов и местностей.

В первую очередь стоит выделить некоторые характерные черты устройства дворянских городских усадеб, однако здесь перед исследователями встает одна проблема. Дело в том, что внутреннее устройство дворянского дома можно встретить далеко не во всех мемуарах эпохи. Так, Державин и Батурин почти не уделяют места в своих записках материально-предметной среде. Она как бы не заслуживает их внимания. Можно лишь сказать, что обстановка домов была совершенно одинакова везде и повторялась без всяких почти изменений в костромской, калужской, орловской, рязанской и прочих губерниях центра страны.

В провинции в XVIII в. традиции, связанные с устройством быта, были достаточно устойчивыми. Это нашло выражение в привязанности к старым предметам и привычкам, которая проявлялась, прежде всего, в том, что с ними не принято было расставаться: приобретение мундира, платья, кареты, книги всегда было памятным событием. Так, переезжая из Петербурга в Олонецкую губернию, а оттуда в Тамбов, Державин везет с собой мебель и весь домашний скарб. Скорее всего, так происходило потому, что вещи имели символическую природу, выступали как определенный знак и символ в рутинном, «сонном» провинциальном мире, хотя в случае с Державиным весь этот «вещный мир» нужен был ему, в первую очередь, для утверждения губернаторского реноме.

Проявлением данной географической и ментальной удаленности провинциального дворянства от столичных «собратьев» был также тот факт, что новости моды доходили до провинции очень медленно и усваивались достаточно долго. Так, по мнению Р. М. Кирсановой, модные вести из Парижа достигали Петербурга гораздо быстрее, чем из Петербурга — Твери или Калуги. Поэтому можно предположить, что здесь, в отличие от столиц, во многом сохранялся русский костюм и его элементы.

Развлечений в провинции у благородных господ было немало. Еще Петр I ввел для них особый вид увеселений, носивших камерный характер — знаменитые «ассамблеи», превратившиеся потом в балы в Дворянском собрании, в разного рода клубах и просто по частным домам. Провинциальные балы были, в целом, очень похожи на столичные, только уступали им в пышности. Близкая подруга Е. Р. Дашковой Марта Вильмот, посетившая Россию на рубеже XVIII — XIX вв., описывала бал у губернатора Смоленска так: «После полонеза танцевали много контрдансов, было очень весело и приятно. Мне показалось, что среди девиц Смоленска меньше лихорадочного волнения по поводу демонстрации хорошего воспитания, чем среди московиток, которые хотят ошеломить вас, выставляя свое знание 4−5 языков, свои музыкальные способности и глубокие познания в великой танцевальной науке. Жительницы Смоленска более естественны, и я бы сказала, лучше воспитаны, поскольку налет застенчивости мешает тому отчаянному любопытству, которым грешит почти половина прекрасных девиц, знакомых мне в Москве». В Екатерининское время также была очень популярна игра в карты, однако она ограничивалась как по набору азартных игр, так и по выплате карточных долгов и пр. Но на многие вещи власти смотрели сквозь пальцы, поскольку сама императрица и многие чиновники при дворе были совсем не прочь поиграть в карты. Например, очевидцами сохранены следующие сведения: «…Во время пребывания Екатерины II в Могилеве, и даже ранее ее приезда за месяц, этот город уподобился самой многолюдной столице, и здесь, по рассказам современников, на беспрестанных праздниках и балах кипела такая карточная игра, каковой, конечно, ни прежде, ни после того в России не бывало. Один князь Сапега проиграл тогда все свое состояние, равнявшееся многим миллионам». Тогда же в Могилеве появились известные в Европе шулера братья Зановичи из Далмации, приговоренные за мошенничество к смертной казни в Венеции.

Безусловно, дворяне и высшие чиновники (словом, все, кого называли в ту пору «благородными») участвовали и в разного рода обрядах и играх, сопровождавших народные праздники и церковные службы, но они в основном являлись здесь просто зрителями. Исключение составляло, пожалуй, только катание с гор, моду на которые завела сама Екатерина, очень любившая предаваться этой народной забаве зимой в Ораниенбауме.

А вот для дворянских детей, в принципе, не существовало каких-либо особых различий в развлечениях по сравнению с отпрысками других сословий. Как и все дети, маленькие дворяне особенно любили развлечения на воздухе. Так, Болотов описывает забавный эпизод из своего детства когда он, стремясь не прослыть трусом между своими товарищами по играм, оседлал доску и пробовал плавать на ней по «сажелке», искусственному пруду во дворе дома. Разумеется, плавание было неудачным: «господин мореплаватель был неискусен и позабыл взять с собою весло. Товарищи мои кинули мне палку, я нагнулся ее доставать и тем все дело испортил: доска моя подо мною закачалась, я не устоял и полетел в воду, и едва было не утонул». Вытащила мальчика из воды вовремя вышедшая во двор старуха-кормилица, а результат игры был для Болотова и его друзей вполне предсказуем: «нас всех пересекли, и мне запрещено было более ходить в сад и играть с ними». Что касается образования, то оно играло определяющую роль в жизни дворян, так как в середине века дворянство уже активно тянулось к знаниям. Отец Болотова в частности, говорил, что не желает видеть сына «неучью и болваном». Однако одной из главных проблем в области дворянского образования являлся недостаток учителей. В работе Е. П. Щепкиной, основанной на мемуарах А. Т. Болотова, при характеристике дворянского воспитания и образования в провинции подчеркиваются «недостатки школы и пороки учителей». Например, русской грамоте Болотова учил в 1744 г. «один старик малороссиянин» (т.е. украинец), а немецкому языку — унтер_офицер Миллер, родом из Любека. Этот немец наказывал Болотова нещадно, но выучил его читать и писать по-немецки, а вот говорить выучить не смог. Впрочем, родители были довольны, и в 9 лет послали его учиться уже серьезнее, в пансион в Петербурге, так как, видимо, в провинции дальше учиться было нечему.

Подобным образом, по словам Г. Р. Державина, все дворянские дети Оренбурга обучались немецкому у некоего Иосифа Розе, «сосланного за какую-то вину в каторжную работу». Наставник был жесток, наказывал «мучительно», «извращенно», «неблагопристойно», сам был «невежда», «не знал даже грамматических правил, для того и упражнял только детей твержению наизусть вокабол и разговоров, списыванием оных». Однако юному Державину даже при таком учителе удалось научиться «по-немецки читать, писать и говорить».

Стоит отметить, что обучение дворян и прочих граждан было раздельным, что лишний раз подчеркивало исключительность положения высшего российского сословия, хотя дворянским детям, как и остальным, нужно было учиться не только грамоте и науке, но и осваивать формы повседневного поведения в обществе, в том числе формы взаимодействия с другими городскими сословиями.

В свою очередь, для развития просвещения и улучшения воспитания в провинциальном городе многое сделали выдающиеся представители благородного сословия. Державин, будучи тамбовским губернатором, открыл типографию, в которой было издано 7 книг, здесь же вышел первый выпуск губернской газеты. Также в годы его правления начали свою работу и ряд уездных училищ, было положено начало городскому театру. Тамбовский губернатор устраивал вечера и праздники в своем губернском доме, преследуя цель не только развлекательную, но и надеялся дать образование тамбовскому дворянскому обществу, которое «так было грубо и необходительно, что ни одеться, ни войти, ни обращаться. Как должно благородному человеку не умели, или редкие из них, которые жили только в столицах». С именем же мемуариста и философа Батурина связано создание Калужской типографии, где было напечатано при нем 5 книг. Немало полезного сделал он и для создания и развития театра в Калуге.

Кстати сказать, по мнению М. Ю. Лотмана, в XVIII столетии «бытовая жизнь приобретала черты театра», именно поэтому ученый отводил ему особую роль в дворянском воспитании. Театральные представления, в том числе домашние, в которых играла дворянская молодежь, учили определенным образцам и нормам поведения, давали нравственные ориентиры и поведенческие модели молодым аристократам.

Внутрисемейная жизнь дворянства значительно меньше выделялась на фоне прочих городских сословий, чем его общественная роль. Круг внеслужебных семейных домашних занятий в провинции был продиктован сложившимся укладом жизни, и поведение в быту было менее ритуализировано, чем в столице. И. М. Долгоруков, пензенский вице_губернатор, в начале 90-х гг. XVIII в. с иронией заметил: «В провинциальном городе нет секретов; там все знается тотчас». В дружеском же кругу поведение было естественным. Но стоило только выйти за порог семейного и близкого дружеского круга, как рисунок поведения мог резко измениться ввиду противопоставления дворянства остальному социуму.

Таким образом, рассмотрение некоторых общих черт жизни провинциального дворянства в городах дает понимание того факта, что по своей сути эта жизнь отличалась как от повседневных реалий благородного сословия двух российских столиц, так и от жизненного уклада других городских сословий, хотя налицо взаимодействие и взаимовлияние повседневности провинциального дворянства с этими категориями населения.

Провинциальное дворянство создавало в своих городских усадьбах особый мир, в котором эклектично переплетались «русская старина» и тяга к новейшим тенденциям в моде, быте и в целом культуре. Не были дворяне русской провинции и, как это представлялось Щербатову, лишь «ревностными» служаками, механически исполнявшими функции управления и офицерской службы, тем более что уже во времена Елизаветы Петровны до 70% чиновников были отнюдь не дворянами, а разночинцами. Дворянство было не столько управленческой верхушкой или «эксплуататором» податных жителей города, сколько органичной частью городского населения, возможности и ресурсы которой были объективно высокими и часто употреблялись на благо родных городов, во многом определяя направления их развития.

2.2 Особенности быта купечества провинциальный городской дворянский административный Вторым после дворянства сословием, определявшим облик провинциального города, было купечество. Как правило, считается, что наибольшей потребностью купцов было обогащение, причем в первую очередь материальное и лишь затем — духовное. Конечно, купечество только начинало обособляться как отдельное сословие и было еще очень разнородно по образованию, мировоззрению и культуре, но нельзя отрицать общий рост его культурного уровняв указанную эпоху.

В целом, можно сказать, что купечество было очень тесно связано с народной крестьянской средой. Купеческий быт в изучаемый нами период сохранял черты подлинно народного уклада жизни и был достаточно патриархален и консервативен. Несмотря на размеры купеческих домов, большая их часть отдавалась под складские и торговые помещения, а купцы с семьями жили в довольно небольших по размеру жилых комнатах. Тесную связь с городскими низами подтверждает даже выбор имен. Так в Томске нашего периода лидировали имена новорожденных: Иван (с большим отрывом), Петр, Михаил — и совершенно не было имен дворянских, «благородных» (Павел, Александр, Евгений), они появятся только в следующем столетии.

Народным оставался и костюм купцов: сюртуки-сибирки, картузы, сапоги… Также купцы, включая представителей богатейших фамилий, неизменно носили бороды, зачастую окладистые и не всегда — опрятные. Словом, «многое у купцов было как у крестьян и мещан, только богаче и лучше по качеству, и больше по количеству».

Обед сибирских купцов был более чем сытным. Сегюр отмечал: «Богатые купцы в городах любят угощать с безмерною и грубою роскошью: они подают на стол огромнейшие блюда говядины, дичи, яиц, пирогов, подносимых без порядка, некстати и в таком множестве, что самые отважные желудки приходят в ужас». Надо сказать, обед выполнял и дополнительные функции — социальную, эстетическую и этическую. Приглашенный на обед после первого визита считался знакомым и принятым в дом, неприглашение означало нежелание водить знакомства; отказ со стороны приглашаемого от обеда принимался как обида, выражение враждебности и неприязни.

Что же касается условий экономических предприятий купечества, то можно сказать, что огромным тормозом развития торговой деятельности провинциальных предпринимателей было несение ими всевозможных казенных податей, повинностей и служб. Например, в Симбирске купцы должны были выполнять «полицейскую должность», следить за состоянием дорог и мостов, обеспечивать меры противопожарной и противоэпидемической безопасности, нести караульную службу. В Свияжске и Пензе к «градской службе» привлекались, правда, представители и других сословий — в основном, приказных служителей и отставных военных чинов, но главная тяжесть этих повинностей ложилась на спину купцов.

Еще одной тягостной ношей была постойная повинность. Приезжие воинские и гражданские чины, как правило, предпочитали под временные квартиры занимать купеческие дома. Не отягощенные заботами об интересах домовладельцев, постояльцы позволяли себе не только пользоваться хозяйственной пищей, питьем, дровами, свечами, но и чинили различные «обиды».

Но особенно «великое отягощение и разорение» испытывало провинциальное купечество от казенных отъезжих служб. Так, Симбирский посад ежегодно по разным требованиям властей направлял по 300−400 выборных человек в качестве соляных голов, ларечных, целовальников не столько в свой город с уездом, сколько в самые отдаленные места, в чужие города для приема, хранения, продажи казенного вина и соли, а также счетчиками денежной казны при различных канцеляриях. Пензенское гражданство, которое по данным ревизии 1764 г. насчитывало 503 ревизские души купцов и 143 ревизских душ цеховых ремесленников, каждый год отправляло по 128 человек на сбор казенных кабацких денег при продаже вина и 15 человек для сбора денег при продаже соли.

Однако роль купечества в городской жизни не ограничивалась, конечно, только экономической функцией этого сословия. Провинциальное купечество внесло большой вклад и в развитие русской культуры. Как уже упоминалось, с конца XVIII в. богатые купцы являлись главными заказчиками каменного строительства в городах, что серьезно повлияло на городскую планировку и застройку. Имена многих купцов сохранились в названиях улиц и переулков, что подтверждает этот факт.

Во многих русских городах до сегодняшнего дня сохранились купеческие усадьбы, состоявшие из целого ряда складских, торговых и жилых помещений. Флигели такой усадьбы располагались по периметру двора, двор закрывался на глухие ворота. Кирпич не штукатурился, ряды кладки добротны и строго горизонтальны (так называемый «купеческий стиль» кладки). При этом нельзя не сказать, что купцам было разрешено держать лавки в своих домах только с конца столетия, и до 1785 г. русский город вообще не знал домашней торговли.

Грамотность в среде купечества — вопрос спорный. Н. Г. Чечулин писал, что «только немногие купцы могли читать, писать и механически считать на счетах». При этом, в 1784 г. в донесениях «лутчих купцов» в Комиссию о коммерции 65% томских купцов расписались собственноручно, а также 75% красноярских и 90% тобольских. Благодаря этому, можно предположить, что во второй половине XVIII в. в купеческой среде активно развивается образование, по сравнению с предыдущим временем.

Примером этой тенденции может служить тот факт, что 23 мая 1776 г. в Твери открылась одна из первых в провинции России школ для купеческих и мещанских детей. Однако сначала учебные заведения не встретили должной поддержки у горожан, которые не хотели отдавать в них своих детей и выделять для них средства из городского или семейного бюджета. Впрочем, в Казани еще в 1758 г. под патронажем Московского университета открылась выдающаяся для своего времени гимназия, в которой наряду с дворянами могли обучаться и разночинцы — в отдельном классе, но по той же программе. Однако, судя по описанию обучавшегося там Г. Р. Державина, основной массой гимназистов были все же отпрыски дворянских родов.

Эффективным методом обучения была также отдача мальчиков из купечества «в люди» для обучения торговли и прислуги. Такое практиковалось и внутри семьи, под руководством родителей, учивших своих чад торговому делу. Так, в записке купца Смышляева мы читаем, что после смерти отца автора его мать не могла платить за его обучение и «в девятилетнем возрасте, оставя школьную скамью, пошел я к соликамскому купцу Ивану Братчикову».

Однако недостаток образования в современном смысле этого слова компенсировался у купцов вышеупомянутой укорененностью в народной культуре, знанием фольклора — сказок, пословиц, поговорок, помогавшим в делах и торговле. Имелись у них и основы религиозного образования, тем более что многие знаменитые купеческие фамилии относились к старообрядцам, а в Сибири принадлежность купцов к раскольничьим сектам была даже в некотором роде нормой. По этой причине настоящий шок у старозаветного купечества Иркутска вызывал «один молодой согражданин» по прозвищу Куликан, который «брил бороду, пудрился, щеголял во французских кафтанах и водил знакомства только с барами». В результате молодой человек был подвергнут форменному бойкоту в купеческом обществе («он прослыл язвой и чумой, и все почитали за долг удаляться от его знакомства») и позднее вынужден был сдаться и вернуться к дедовским обычаям.

В плане выбора досуга купцы были верны народным забавам. Видимо, их привлекал спортивный азарт, без которого невозможно ведение бизнеса. Так, в Томске проводились кулачные бои «стенка на стенку» со своими неписаными правилами (не бить по лицу, не пинать лежащего, биться без оружия…). Бились русские и татары, 100 на 100 человек и более, но благодаря честным правилам никто не бывал убит. На рубеже XVIII — XIX вв. в Томске были два силача-купца — Коломыльцов и Серебренников, которые играли двухпудовой гирей как мячиком, в часы досуга перекидывая ее через высокий забор. Помимо общих праздников, характерных для всех сословий и всей территории России, существовали праздники, отмечавшиеся только купцами с привычным для них размахом.

Нет сомнений, что и среди купечества были богатые и бедные, хотя значения слов «бедно-богато» в XVIII в. значительно отличаются от современного понимания. Впрочем, по некоторым данным, провинциальное купечество было зачастую даже богаче дворянства. Например, в 1761 г. власти пригласили представителей от губерний в Петербург с целью участвовать в выработке нового свода законов. Из всех приглашенных явились в основном купцы из Иркутска, Оренбурга и Киева, так как столица сулила им коммерческие перспективы, а вот простому дворянину из провинции было непросто содержать себя в Петербурге.

Ученые отмечают, что во второй половине XVIII в. купечество не было однородным, что подтверждает также своеобразная специализация купцов в различных регионах Российской империи, зависевшая от многих факторов. Так, Смоленск, в силу своего удобного географического положения занимался в основном внешней торговлей пенькой. В ведомости, составленной Смоленским губернским магистратом в 1764 г., из 53 состоятельных купцов, отвозившим товары к портам и пограничным таможням, 43 торговали пенькой на суммы от 1 тыс. до 50 000 руб., а всего — на 283 000 руб. в год. Хозяевами же местного торга были смоленские мещане, часто и сами отправлявшиеся торговать за рубеж.

Ориентация на внешний рынок, одна из самых характерных особенностей смоленского купечества, нашла яркое выражение в жалобах смолян, адресованных в Комиссию о коммерции. В 1764 г из 12 пунктов документа 8 были связаны с проблемами зарубежной торговли. Если сравнить жалобы смолян с «изнеможениями» вяземского купечества, перечень которых был подан в то же время (положение Вязьмы можно определить как промежуточное между западными и центральными городами России), то ясно, что вязьмичи отводили своей внешней торговле гораздо меньше места: из 9 пунктов только 1 жалоба касалась торговли с заграницей.

В то время Средневолжский регион был одним из крупнейших хлебопроизводящих районов. Характерными в этой связи представляются свидетельства симбирских купцов, что купля-продажа хлеба занимала центральное место в их предпринимательской деятельности. Но хлебной торговлей в тех краях также занималась немалая часть торгующих крестьян, дворян, разночинцев и приезжих людей, создавая конкуренцию купечеству.

А из записок Лепехина о русском Севере мы узнаем, что «купцы Соли Вычегодской, коих там 445 душ, <�…> небеззажиточны и промышляют большей частью отъезжими торгами, то есть ездят в город Архангельский с хлебом и салом, оттуда берут всякие товары, как заморские, так и российские, и отвозят на Кяхту, откуда, запастись китайскими и сибирскими товарами, возвращаются на Ирбитское, а потом на Макарьеское годовое торжище; нередко же с оными ездят и в другие российские города». Подобные же свидетельства масштабных торговых операций приводит ученый и при описании города Устюга: «Купечества 1956 душ, заживны и имеют довольные промыслы. В городе кроме лавочного торгу, содержат мыльные и кожевенные заводы и салотопни. Торгуют в Сибири на Кяхте и других сибирских ярмарках; а главнейший их порт состоит в хлебе и пеньке, говяжьем сале, рогожах и проч.». И все-таки, несмотря на свою неоднородность, купцы провинциальных русских городов имели некоторые общие черты. Так, между собой у них существовало понятие «купеческой чести» — свода неписаных правил, по которым, например, обман казны и покупателя не считался пороком, а вот в расчетах со своими, с такими же купцами даже при крупных суммах все держалось на честном слове, которое не нарушалось. Под честное слово давались большие займы, арендовывались склады, заключались крупные сделки.

Таким образом, применительно ко второй половине XVIII в. мы можем говорить о купечестве как важной и достаточно единой части населения провинциального города. Купцы, в некотором роде, занимали промежуточную ступень между дворянством и простым людом — не столько по богатству, сколько по бытовому укладу и культурной ориентации. Во многом, именно в недрах этого сословия зарождалась новая, капиталистическая Россия, проявившая себя в полной мере позднее. В изучаемую же нами эпоху купечество еще только начинало свое восхождение, а подлинное лицо города составляли те, кто не входил в купеческие гильдии, не обладал большими богатствами и кого дворяне презрительно именовали «чернью», а мы условно назовем городскими низами.

2.3 Повседневная жизнь городских низов Теперь перейдем к рассмотрению повседневной жизни городских низов, под которыми мы подразумеваем городских крестьян, мещан и мелких ремесленников. Это, пожалуй, самая многочисленная и самая незащищенная часть городских жителей. Их повседневная жизнь проходила в основном в работе, так как целью их жизни было не обогащение, а заработок на различные нужды и банальное выживание. Быт городских низов был очень консервативным и патриархальным, как и у купцов, о данном сходстве в рамках нашей работы мы уже говорили.

Представители городские низов добывали себе пропитание самыми разнообразными занятиями. Наибольшее распространение получило огородничество и садоводство. Городовое положение специально оговаривает, что «посадским не запрещается продавать плоды, овощи и иные всякие мелочи» — стоит отметить, что развитие городского растениеводства происходило параллельно с развитием товарно-денежных отношений в стране.

К концу столетия многие города становятся поставщиками овощей и фруктов в соседние области. Так, Дмитров, Можайск, Верея, Руза, Волоколамск, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польской, Суздаль, Муром снабжали луком, чесноком, капустой Москву, Тулу, Тверь, Торжок, Смоленск, Орел, Козельск. Ростов вывозил продукцию своих огородников в Ярославль, Боровск — в украинские города. Фрукты вывозили также Калуга, Коломна, Суздаль, Владимир, Муром. При этом происходила специализация на каком-то одном или нескольких видах овощей и фруктов. Еще в 1775 во Владимире выращивали знаменитый сорт вишни — владимирку, которая имела хороший сбыт в Москве.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что огородничество и садоводство имели весьма большое значение, возраставшее по мере развития капиталистических отношений. Это привело к появлению новых сортов овощей и фруктов, а в самом городском быту сказалось развитием отходничества и сезонностью пребывания жителей.

Еще одним занятием горожан было скотоводство, правда, носившее в Центральной России сугубо вспомогательный характер. Оно обеспечивало семью мясной и молочной пищей, а также необходимым транспортом и тягловой силой. Характерной проблемой городского скотоводства была проблема прокорма скота, которая проявлялась значительнее, чем для сельчан. И дело здесь не только в необходимости иметь выгонные земли, но и в том, что для выгона скота приходилось отворять городские ворота, даже во время военной опасности.

Городовые выгоны запрещалось застраивать. В Городовом положении 1785 г. говорится: «Буде же город городовые выгоны застроит или иначе в невыгоны превратит, то городу вторично выгонов не отводить и городу выгонов не покупать, когда наймет по нужде или удобности».

Другой проблемой для городских жителей, связанной с выгонами, был их захват помещиками. Так, в 1787 г. в Межевую сенатскую экспедицию обратилось Псковское губернское правление с жалобой, что часть городского выгона захвачена соседними помещиками. Тяжба длилась очень долго и была решена только через 20 лет в пользу города, но и тогда выгон был возвращен не полностью. Этот факт еще раз подтверждает, что простой люд в городах страдал от бюрократии и произвола благородного сословия.

Помимо торговли самих городских жителей, в городском торге участвовали и представители уездов и деревень. Городовое положение обязывало «градское общество» обеспечить «уездным жителям» свободу «в здоровое время все привозить и увозить», назначить «еженедельные торгов дни и часы, давая сигнал к началу и концу торговли подъемом и спуском знамени, и устраивать ежегодно, по крайней мере, одну ярмарку «или более смотря по обстоятельствам и удобности». Но нужно сказать, что каждый город имел на этот счет свои установления. В Калуге и Переяславле_Рязанском при ежедневном торге для привоза крестьянам своих продуктов выделялось три дня в неделю. В Туле торг был два раза в неделю, помимо этого здесь дважды в год устраивались годовые ярмарки. В Зарайске, как и в Туле, назначали два торговых дня.

Однако ко второй половине века торг уже не являлся единственным местом, где велась торговля. С 1758 г. крестьянам было официально разрешено торговать своими ремесленными изделиями вдоль дорог. Это дало новый всплеск торговой активности крепостных и черносошных землепашцев, и позднее часть разбогатевших сел превратилась в поселки и даже города, а их население причислили к купеческому сословию (как произошло в известном нам Осташкове под Петербургом, например).

Что касается посадского ремесленного люда, то мастерские городских ремесленников чаще всего располагались в усадьбе, но по мере их перехода от работы на заказ к работе на рынок количество домов-мастерских сокращалось, да и значение ремесла как такового к концу столетия начало медленно падать. Тем не менее, в России были города, экономика которых во многом держалась именно на ремеслах. Особенно это было характерно для русского Севера и, в частности, города Великого Устюга, о жителях которого известно следующее: «Об устюжанах можно сказать, что они рачительны склонны не только к купечеству, но и к рукоделиям, доказывает то финифтяная и серебряная черневая и обронная фабрика, которая с немалой выгодой работу свою отправляет. Сделанные вещи продаются высокою ценою, т. е. по 50 копеек золотник. Есть также отменные слесари».

Впрочем, в изучаемую эпоху у всех лично свободных выходцев из «подлого сословия» была еще одна возможность улучшить свое общественное положение — путем поступления на статскую службу. Так выдвинулся, например, получивший вольную Леонтий Травин: «…Тогда свободно было вступать имеющим вечные отпускные в приказные чины. Сей случай я не пропустил и, будучи в Опочке, подал ему доношение об определении меня к должности к делам при опочецком городничем, на которое из наместнического правления получен указ, что я произведен канцеляристом, а быть на копейской ваканции с получением жалованья в год сорок рублев. Оный указ получен городничим марта 7 числа 1778 года, а перешел из Велья на житье в Опочку с семейством своим того ж года февраля 20 дня, во вторник первыя недели Великаго Поста, в купленный дом у баталионного капитана Бориса Дмитриева сына Банакова, за сто тридцать пять рублей. Приступя к должности, исправлял с успехом, так что начальник мой, городничий Карл Карлович Бриммер, был мною доволен, почему и дал мне похвальный аттестат по прошествии службы моей чрез один год, и переведен я уже не по желанию моему в Опочецкий уездный суд на канцелярскую ваканцию и получал в год жалованья по семидесят по пяти рублев». Итак, как мы видим, Леонтий Травин, выходец из крепостных, прекрасно и быстро устроился в городе, как только приоткрылась такая возможность, потому что вполне логично считал такую смену сферы деятельности полезной и выгодной. Примечательно, что в конце столетия, когда в приобретенных по разделам Польши западнорусских землях открылись выгодные вакансии для чиновников, такой же путь стремительного восхождения по карьерной лестнице повторил сын Травина, Гаврила. Безусловно, все вышеописанные обыденные работы, повинности, подати во многом определяли повседневность городских низов, но в их жизни случались и интересные, исключительные события. Например, в городах по древнему русскому обычаю периодически происходили торжественные встречи высоких гостей, будь то светский или духовный вельможа или иноземный посол. Их встречали за городом, а потом процессия двигалась к Кремлю, останавливаясь на дороге для новых и новых приветствий. Причем чем ближе процессия подходила к Кремлю, тем выше рангом был встречающий. Визиты высокопоставленных и особенно царственных особ вызывали живейший интерес у простого люда в провинции. Так, по воспоминаниям очевидцев, в Казани «по прибытию императора Павла какой-то татарин упал перед его окнами и со слезами начал что-то говорить.

— Что ты плачешь? — спросил император.

— Ничего, батюшка! Я рад, что тебя вижу: ни деду, ни отцу моему никогда не приводилось видеть царя.

— Поди же теперь домой и скажи, что ты меня видел, — отвечал государь". Вероятнее всего, это был искренний порыв, ведь государь для простолюдинов в ту эпоху оставался сакральной фигурой, да и нечасто он баловал своим присутствием провинцию. Также о пребывании высоких особ в провинции сохранились описание приема в г. Дмитрове главнокомандующего Москвы, графа З. Г. Чернышева и записка Н. Н. Андреева о пребывании императрицы Екатерины Великой в Туле.

Немаловажную роль в повседневной жизни простых горожан играли праздники, сопровождавшиеся крестным ходом, а также различными играми. Наряду с праздниками православной церкви в общественном быте русских позднефеодальных городов в течение всего рассматриваемого нами периода немалую роль играли древние, дохристианские обычаи и праздники, и сама церковь должна была с ними считаться.

В Воронеже и некоторых других городах праздновали праздник Ярилы. В этот день (4 июня) горожане и окрестные крестьяне, собравшись на площади, избирали «Ярилу». Избранному надевали особый колпак, давали бубенцы («позвонки»), назначали ему свиту. «Ярила» ходил, приплясывая, и все это празднество ознаменовывалось плясками и играми, кулачным боем и, конечно, лакомством и пьянством. Люди ждали праздника Ярилы как «годового торжества», наряжались в этот день в лучшее свое платье. Что же касается общероссийских народных игр и развлечений, то тут следует упомянуть катание на лошадях и «взятие снежного городка», приходившееся обычно на масленицу и имевшее также значение для воинского воспитания молодежи.

Вообще же состязания в силе, ловкости, смелости — своеобразные военные игры — были непременной частью городских праздников в течение всей изучаемой нами эпохи. Наиболее распространенными формами их были борьба и кулачный бой. В XVIII в. за соблюдением его правил следила даже полиция. Запрещалось бить ногами. Широко известная поговорка «Лежачего не бьют» пошла именно от правил кулачного боя. Было и другое правило — «Мазку не бьют», запрещавшее бить того, кто уже окровавлен.

В XVIII столетии, видимо, получила особое распространение и игра «стенка на стенку», о которой неизвестный современник писал: «Вдоль улиц в городах, установясь стеною, противну стену сбить желают пред собою». «Стенка» уже в XVIII в. формировалась обычно по территориальному принципу, например, подгородная слобода Кунавино против г. Нижнего Новгорода, или даже по национальному, как бились в Рыбинске русские мещане и молодые купцы против татар-грузчиков хлеба.

Помимо военных игр существовали и «мирные» забавы. Широко распространена была игра в бабки и ныне забытая игра в свайку (в последней игрок должен был попасть каким-либо острием, например гвоздем, в центр очерченного на земле небольшого круга). Также непременной частью всякого русского праздничного гуляния было качание на качелях. Зимой же ни одно гулянье не обходилось без катание в санях, колясках, реже — верхом. В конце XVIII — начале XIX в. масленичные катания и последующее хождение по гостям не раз были отмечены в Москве, Петербурге, Твери, Дмитрове и других городах.

Описанные нами игры и развлечения в большинстве своем бытовали у широких слоев горожан, но к концу XVIII века все это были уже специфически народные развлечения, в которых участвовали преимущественно рядовые горожане и беднота — мастеровые и пр.

Таким образом, повседневная жизнь городских низов была наиболее консервативным элементом в культурно-бытовом строе жизни провинциального города второй половины XVIII столетия. Однако именно эти слои населения придавали русским городам национальный колорит, который был неотъемлемым элементом жизни в провинции. В ту эпоху, по нашему мнению, он был еще вполне органичен и никоим образом не мешал поступательному развитию культуры городов, а скорее делал ее более рельефной и выразительной, да и сама жизнь «по заветам предков» скрашивала достаточно тяжелый быт городских низов в непростую для них позднефеодальную эпоху.

3. КУРЬЕЗЫ И ПАРАДОКСЫ ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ

3.1 Курьезы нравов провинциального общества Бесспорно, повседневная жизнь провинциальных городов второй половины XVIII в., как и любой другой эпохи, не обходилась без различных курьезных парадоксальных ситуаций, моментов, случаев, несмотря на всю свою устроенность и регламентированность, а равно консерватизм городских обитателей. Эти курьезные и смешные моменты были спровоцированы как странными указами городских властей, так и самыми обычными людьми, по-своему и превратно трактовавшими порой принятые нормы поведения, либо доводившими следование им до явного абсурда.

У нас, конечно, нет возможности описать все забавные случаи из истории русских провинциальных городов, но мы попытаемся показать те из них, которые казались странными и из ряда вон выходящими уже их современникам, а не кажутся курьезными ввиду отличия от современных нравов.

Начнем описание мы с парадоксов нравов различных городских сословий. Первое, что стоит отметить в этой связи, — это религиозные искания в русской провинции указанной эпохи. Купечество, мещанство, городские низы и в несколько меньшей степени дворянство были весьма религиозны, что, впрочем, не означало педантичного следования православным обрядам. Так, по всей России и особенно в Сибири были распространены старообрядческие секты: субботничество, молоканство, хлыстовство, адепты которых проникали и в города вплоть до губернских центров. К концу столетия многие зажиточные купцы были даже скопцами — сторонниками радикальной секты, видевшей в оскоплении альтернативу безудержному разврату времен Екатерины Великой. Любопытно, что, по мнению исследователя сибирского старообрядчества Щапова, оскопленные крестьяне и купцы начинали лучше одеваться, расширять свои дома, заводить мелочную торговлю и т. д., то есть резко меняли свою жизнь к лучшему таким необычным и радикальным образом.

Однако не все из наводнивших русские города сектантов, юродивых и народных вероискателей были людьми искренними, зачастую своей «святостью» они маскировали корыстные, а то и преступные намерения. Быть может, наиболее показательный случай произошел в Поволжье. Там на рубеже XVIII — XIX вв. где-то между Арзамасом и Нижним Новгородом жил в своей келье старообрядческий «святой» по прозвищу «Кузька-бог». Хитрый Кузьма, этнический мордвин, был грамотен и одно время торговал в городах, но один случай резко изменил всю его жизнь. Очевидцы рассказывали о нем следующее: «Часто бывая в Нижнем по торговым делам, Кузька останавливался в одном постоялом дворе, где в одной из комнат проживал пьянчужка приказный вместе с хорошенькой женой. Несмотря на свою степенную и некрасивую наружность, Кузька был очень влюбчив.

Однажды, когда пьяный подьячий спал мертвецки, красавица-жена шепнула ему, чтобы он ночью постучался к ней в дверь. Кузька с замиранием сердца исполнил это, и в тепленькой горенке с занавешенным окном и с двуспальной кроватью в углу изведал наслаждение любить и быть любимым вполне. Но когда он наутро очнулся от сна, то не нашел ни своей кисы, ни денег. За наслаждение быть любимым бескорыстно он поплатился всем своим состоянием". Далее Кузька опасно занемог, ему было видение Христа и ангелов, которые ему «накрепко» запретили заниматься торговлей. Так началась жизнь местного «святого» сектанта.

В дальнейшем Кузька стал популярным местным «святым», особенно среди мордвин, однако вскоре был арестован властями и казнен в Нижнем Новгороде за «свальный грех» во время «богослужений» с молодыми женщинами в своей келье. Так преступления сексуального характера парадоксальным образом оказались прикрыты мнимым благочестием местного пустосвята. В целом, наряду с религиозным рвением, немало парадоксальных ситуаций создавали прецеденты нарушения норм морали в провинциальном городе. Этика отношений полов в то время была, конечно, глубоко консервативной, строгой и восходила еще к нормам «Домостроя». Тем не менее, сам факт страстных обличений «сластолюбия» князем Щербатовым говорит о том, что реальная жизнь порой шла наперекор традиционной морали, хотя случаи отклонения от нее карались властями и осуждались в обществе, порой лицемерно.

Блестящий пример характерной для горожан двойной морали приводит И. Мигрин. Уже в середине XIX в., на склоне лет, он с негодованием вспоминает события рубежа веков, случившиеся в Екатеринодаре, казачье население которого, конечно, было настроено весьма патриархально: «В это время случилось происшествие, воспоминание о коем доныне, по прошествии более 50-ти лет, — когда, доживши до глубокой старости, готовлюсь каждый час расстаться с жизнью и предстать пред судом Бога, чтобы дать отчет в делах своих, — поверяя минувшую жизнь свою, в тихия минуты беседы с самим собою, —тревожит совесть мою и нарушает спокойствие». Вот о чем сожалеет рассказчик: «Атаман Котляревский поехал из Екатеринодара для осмотра станиц по войску. За отсутствием исправлял должность его подполковник Чепига — племянник бывшаго атамана. Раз был я у него в доме; тут был он, жена его и еще одна подполковница, приятельница ея. Между разговором о разных предметах зашла речь об одной известной развратным поведением своим вдове простаго казака. Жена Чепиги сказала, что она велела бы женщину эту распять на кресте, обрезать ей до пояса платье и потом выгнать ее с безчестием за город. Бывши тут же в компании городничий сказал, что если бы ему дали такое предписание, он исполнил бы его в точности.

Приятельницы, изрекшия такой ужасный приговор, выдавая себя за строгих блюстительниц чистоты нравов, были сами точно такого же поведения, что в особенности в отношении жены Чепиги было мне совершенно известно". Особенно стыдится Мигрин своего личного участия в расправе над женщиной: «В угождение невинной жене Чепиги, я (как секретарь в войсковой канцелярии) сказал в канцелярии повытчику, чтобы он написал предписание городничему о поступлении с сказанною вдовою, за развратное поведение ея, по вышеупомянутому, и несчастную подвергли этому истязанию и посрамлению, и выгнали из города».

Впрочем, сами черноморские казаки, будучи наследниками традиций Запорожской Сечи, к своим женам относились как к низшим, зависимым существам. Характерный пример отношения казаков той эпохи к браку разыскал в свое время Ф. А. Щербина. 22 апреля 1794 г. архиепископ Феодосийский Иов писал Головатому, что в апреле этого года казаку Самойлу Голованченко отдана была по его просьбе его законная супруга Авдотья Юрьевна, находившаяся три года замужем в Керчи за босфорским купцом Пантелеем Востропловым и прижившая с ним мальчика и девочку. Впоследствии оказалось, что Голованченко продал свою жену второму мужу за 250 руб «и дал тому, второму мужу, Востроплову, уступчую, засвидетельствованную войска Черноморского полковым старшиною Иваном Станкевичем и босфорским городовым магистратом, такую, что он, Востроплов, сию Авдотью сыщет, то она должна быть за ним вечно и на него он, Голованченко, нигде искать не будет» .

В общем-то, в Донском казачьем войске в XVI—XVII вв., например, подобная продажа жен не была исключительным явлением. В Черномории конца XVIII века это воспринималось уже как нечто из ряда вон выходящее, однако светские и церковные власти в данном случае вынуждены были смириться и не наказывать Головаченко, чтобы не повредить репутации всего Черноморского войска.

Порой целомудренные нравы российских горожан «давали сбой» при столкновении с редкими в России иностранцами, как бы стоявшими вне контекста местной морали. Так, столь славный ремеслами городок Валдай, стоявший на дороге из Москвы в Петербург, проявлял довольно странное гостеприимство к иностранцам, находившее у многих из них горячий отклик. Встречу с темпераментными местными барышнями предвкушал испанец Ф. Миранда, проезжавший через Валдай в 1787 г. («город Валдай, известный красотой и свободными нравами местных женщин»). Однако в первый день лил дождь, и ни одна из «служительниц Венеры» не приехала в гостиницу к испанцу. В девять часов вечера, по выезде из гостиницы, Миранда увидел «сих прелестниц», но они не показались ему «обольстительными». О навязчивых торговках баранками упоминали иностранцы и позднее — по всей видимости, женщины этой профессии были особенно любвеобильны.

Впрочем, «любовное расположение жителей» Валдая было хорошо известно и русским путешественникам. Так, о «непотребных ямских девках» в своих записках упоминал Державин. Ему вторил в своем «Путешествии» Радищев: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок?».

Любопытно, что особенно рьяно насаждавшая столь строгую, приводившую к подобным казусам мораль церковь сама не была идеальной с точки зрения этики — как современной, так и тогдашней. Так, в XVIII в. и позднее существовала обязательная для всех прихожан регулярная (по крайней мере, раз в год) исповедь, и приходские попы аккуратно сообщали «куда следует» имена тех, кто давно не был на исповеди. Могли они и нарушить тайну исповеди, если речь шла о государственном или религиозном преступлении, что вызывало глухое недовольство в городской среде.

Также с духовенством связан и примечательный обычай в тогдашнем Киеве: княгиня Дашкова отметила, что обучавшиеся «на казенный счет» в Киево-Могилянской академии юноши «расходились вечером толпами по городу и пели псалмы и гимны под окнами; жители бросают им деньги, и студенты отдают в них точный отчет своим наставникам». Следовательно, церковь стремилась строго контролировать не только жизнь мирян, но и своих собственных воспитанников.

Случались и значительные «перегибы» в миссионерской деятельности церкви, особенно это характерно как раз-таки для провинции, где пыл священников не могли охладить центральные власти в лице Синода. Православная вера считалась не только единственной «истинной верой», но и важной опорой самодержавия, посему нижегородский епископ Дмитрий Сеченов, к примеру, с полным сознанием собственной правоты проводил массовые крещения, насильно заталкивая в Волгу всех «сомневающихся», а тобольский митрополит Сильвестр Гловацкий вырубил немало лесов под предлогом строительства церквей, насильно окрестив всех их обитателей. Доставалось от ретивых миссионеров и тем народам, которые исповедовали ислам — порой насильно крестили и мусульман.

Кроме всего вышесказанного, с петровских времен не утихала и борьба с раскольниками, которые составляли, по оценкам исследователей, до трети населения всего Урала. На гонения староверы в 1750-х гг. ответили волной ритуальных самоубийств. Так, в 1751 г. в Тобольске вследствие притеснений местного епископа покончили с собой 189 человек одновременно, в том числе семья из 33 человек в полном составе.

Если же отвлечься от крайностей, порожденных вечными вопросами религии и морали, и обратиться к парадоксам быта, то здесь мы увидим множество казусов, порожденных низким уровнем образования большей части горожан, компенсировавшейся многочисленными суевериями. Даже в случаях опасных эпидемий городское население зачастую не старалось принять какие_то рациональные меры медицинского характера, что с удивлением отметил И. Лепехин: «В сие лето Устюжский уезд потерпел наказание, причинившее немалый урон уездным жителям. А именно, везде был повал на лошадей. Нимало не старались преодолевать болезнь лекарствами; но только захворавшую скотину отводили в нарочно сделанные засеки, где она издыхала. Болезнь оказывалась опухолью на нижней губе, от которой в скором времени по всему телу распространялась и удавляла скотину». Зато с болезнями порой боролись проведением крестных ходов, что лишь увеличивало возможности распространения инфекций. Конечно, и в провинциальных городах находились образованные люди, протестовавшие против подобного невежества, однако их было слишком мало, чтобы серьезно повлиять на общественное мнение. Так, о состоянии дворянского образования в середине столетия княгиня Е. Р. Дашкова писала: «В ту эпоху, о которой я говорю (то есть во времена Елизаветы), наверное можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, … которые бы серьезно занимались чтением». Не лучшего мнения была Дашкова и о мужчинах-дворянах той поры.

Несмотря на столь низкий уровень образования и устроенности быта (по крайней мере, по сравнению с «просвещенными» столицами), у провинциальных горожан была своя гордость и свои амбиции, порой принимавшие причудливый характер. Порой тяга к подражанию столицам просыпалась, например, в провинциальном Ярославле. Так, в 1744 г. при одной из мануфактур была даже построена Петропавловская церковь «по подобию» одноименного собора в Петербурге. При этом амбиции провинциальных заводчиков были зачастую непропорциональны реальной эффективности их предприятий. Наиболее красноречив случай с городом Сольвычегодском, где убыточным оказалось некогда «градообразующее» предприятие: по словам Лепехина, результат действия соляных варниц столь мал, что «вывариваемой соли едва достает на нужды городских жителей».

Не менее курьезные ситуации порой случались в сфере непосредственных экономических взаимоотношений горожан друг с другом. К сожалению, можно констатировать, что в сфере торговли и начинавшегося предпринимательства порой господствовали взаимный обман и бесчестность. Так, о рискованных, выражаясь современным языком, «операциях с недвижимостью» в позднефеодальном городе рассказал хорошо знавший это дело Л. Травин: «Состоящие ж в Опочке домы стали мне не нужны, кои старался я продать, только в таком малолюдном городе не было желающих, то запродал было я больший из оных господину полковнику Александру Максимовичу Вындомскому за пять сот рублев в генваре 1789 года; деньги же обещевал в апреле, а дом спешил от меня получить. Слава Богу, что он ошибся, не озадачил нисколько, а между тем добрые люди предостерегли, что он на отдачу весьма медлен, и я бы с великими волокитами и хлопотами не скоро мог получить, что и я размыслил. К счастию ж в то ж время сторговал у меня другой, меньший, дом майор Ануфрий Васильевич Берников за триста рублев. Сие подало причину и резон господину Вындомскому отказать, чему я был рад и послал о сем к нему письмо, на котором он возвратно написал, что он тем недоволен. Однако ж, не обязав задатком, принужден отстать».

Таким образом, продажа недвижимого имущества в маленьком городке была сопряжена со многими рисками и проходила с трудом и медленно. Интересно, что, как мы уже отмечали выше, что даже в негласном кодексе «купеческой чести», вполне сложившимся к концу века, обман казны и покупателя не считался пороком, а вот в расчетах со своими, с такими же купцами и торговцами даже при крупных суммах все держалось на честном слове, которое никогда не нарушалось.

Наряду со складыванием своеобразной капиталистической этики купечества и торгового люда, в процессе становления во второй половине XVIII века находилась и культура развлечений обеспеченной части предпринимателей. По сути, единственным развлечением купечества Сибири (да и остальной России тоже) были парадные обеды. Обед сибирских купцов был сытным (главное блюдо — пельмени), а также был праздником и важнейшим событием. Исследователь конца XIX в. Н. М. Ядринцев писал: «Угощение и обед … получают значение официальное, политическое и дипломатическое. Угощают деловых и нужных людей, угощают начальство. В обедах выражаются все торжества, овации, демонстрации, причем красноречие предоставляется блюдам, а гости молчат». Если добавить к этому то, что на обеде человек наедается пельменями «до верха горла», то мы получим всю картину сибирского купеческого обеда — молчаливого, но торжественного действа. В целом, хождение в гости и присутствие на парадных обедах в изучаемую нами эпоху стало своеобразной модой в русской провинции. Так, известный нам дмитровский купец Толченов, человек веселый и общительный, за 16 лет побывал на званом обеде 905 раз, то есть он ходил в гости каждую неделю. Но наибольшего развития эта мода достигла, пожалуй, в конце 1780-х гг. в Туле, где одно время все «только и рыскали по знакомым», и средняя продолжительность визита составляла несколько минут. При столь кратком визите у гостей, разумеется, не было возможности отобедать, но примечателен сам факт такого рвения в исполнении обычая.

Однако, несмотря на складывание своеобразной культуры застолий в купеческой и разночинной среде, этот обычай не всем приходился по нраву, в первую очередь, ввиду своей дороговизны. Это обстоятельство вынудило экономного Л. Травина даже покинуть свой город Опочку: «Хотя я провождал свою спокойную жизнь от посторонних дел, но, живучи в городе Опочке, весьма прискучилось, то от городовой тягости, то от частых гостей, навещающих для угощения, ибо, сочтя, нашел, что в год рублей по сту выходило на то понапрасну. По таким обстоятельствам пришло желание перейтить жить из города Опочки в сельцо мое Павлихино, поелику от города только в четырех верстах». Возможно, впрочем, что городовые «тягости» сыграли все же большую роль в переезде Травина в деревню, чем надоевшие ему визиты гостей.

В устоявшуюся в России культуру обильных застолий не вписывались и дворяне-иностранцы, что порой также приводило к недоразумениям. А. Т. Болотов описывает подобный случай из своего детства, когда его отец в Бовске свел дружбу с местным немцем-помещиком и тот пригласил его и нескольких офицеров полка к себе на обед. Несмотря на «ласковый» прием, к полудню гостям подали только «по маленькой рюмочке водки и вместе с нею на тарелке по маленькому сухарику белого хлеба для закуски», к непомерному удивлению всех гостей, кроме Болотова-старшего, знавшего обычаи курляндцев. К двум часам пополудни «не привыкшие так долго говеть» гренадеры уже делали отчаянные знаки своему полковнику, который, понимая всю неловкость ситуации, отослал их прогуляться по саду. Вскоре они выяснили, что обед не подают вовсе не по причине забывчивости или жадности немца, а всего лишь потому, что «жареного нет и что не возвратился еще с поля егерь, посланный стрелять дичь всякую». Конец долгожданного обеда также не принес облегчения офицерам: «Однако, как они ни сердились и ни бранились, но принуждены были еще с целый час поговеть для двух маленьких куличков, которых и обоих для одного человека было мало; но зато и дали же они ему, возвращаясь назад, изрядное благословение и всю дорогу о том продосадовали и прохохотали». Можно сказать, что столкновение двух застольных культур закончилось в данном эпизоде мирно, но без взаимопонимания.

Исследовав уникальные и нехарактерные эпизоды проявления нравов горожан, мы можем сделать вывод о сложности и неоднозначности развития городской культуры и быта, промежуточном положении города второй половины XVIII столетия между патриархальностью и новыми, буржуазно-капиталистическими реалиями. Кроме того, на русский провинциальный город того времени серьезно влияла сильная центральная власть. Порой влияние столиц на жизнь провинции было столь сильным и приводило к таким неоднозначным результатам, что рассмотрение этого вопроса требует выделения отдельного параграфа в рамках данной работы.

3.2 Парадоксы административного управления городами Многие исследователи, и в первую очередь западные (Пайпс и др.), полагали, что самодержавие как исторически сложившаяся форма властвования в России XVIII в. подавляло всякое сопротивление себе на местах и не допускало никакого местного самоуправления и местной общественной жизни. Действительно, центральная власть крепко держала в свои руках все нити управления провинциальным городом, однако он был в то время уже достаточно самостоятельной структурой, чтобы тем или иным образом оказать петербургским властям сдержанное сопротивление. Наиболее удивительный случай грубого вмешательства властей в местные дела произошел, пожалуй, в Архангельске. Там в 1767—1768 гг. по настоянию центральных властей пытались в порядке эксперимента ввести уличное освещение. Перед городской общественностью «был возбужден вопрос о необходимости, хотя бы осенью, освещать фонарями улицы в городе». Однако граждане прохладно отнеслись к идее и решили ее «зрело» обсудить.

7 сентября 1767 г. губернский прокурор Нарышкин просил губернскую канцелярию «согласить» освещение улиц, «так как ночи столь темны бывают, что человеку человека видеть не можно, и нередко случаются по ночам не только воровства, но и смертоубийства, а в недавних годах в такое осенне время было и зажигательство» (т.е. поджоги, в корыстных или хулиганских целях).

Губернская канцелярия, по-видимому, опасаясь брать на себя ответственность, «испросила резолюцию» на это резонное предложение у архангельского губернатора. Но тот передал дело обратно и в свою очередь ответил, что «если такие по улицам фонари с огнем при обывательских домах определено будет иметь, то можно ли к недопущению таких злодейств, от которых бы не воспоследовали чрез тот имеющийся в фонарях огонь зажигательства, стоящим у рогаток караульным те фонари и идущих против оных людей видеть; равномерно ж и от подлежащих мест истребовать известие, когда те фонари с огнем при домах будут, то граждане согласны ль будут содержать оные». Таким образом, для городского общества вопрос стал дилеммой: без фонарей «опасность от грабительства», с фонарями — «от зажигательства».

И все-таки жители Архангельска посчитали фонари бесполезной и «обременительной» затеей далеких от их нужд властей. Решение городской общественности было следующим: «Архангельского посада от старост и граждан объявлено, что де прописанная в магистратском указе, предложенная от его превосходительства господина архангелогородского губернатора опасность, чтоб от ночных на столбах по улицам фонарей бедствие всему городу (деревянному почти полностью! — А.Г.) злодеи зажигатели не учинили, признавается в архангелогородском посаде большею, нежели чаемая теми фонарями для драк предосторожность. <�…> Того ради архангелогородское гражданство, в многом недостаточное и по разным обстоятельствам изнуряемое, употреблять свое иждивение на оные фонари не признает делом для общей безопасности необходимым».

Можно предположить, что данное решение было принято не случайно. В нем отражается как объективная опасность пожаров в по_прежнему деревянной застройке городов, так и глубокий консерватизм обитателей, не доверявших даже упоминавшейся вооруженной страже, выставленной на городских улицах. Как бы то ни было, «рационализаторская» идея властей в тот раз не воплотилась.

Еще одной проблемой Архангельска и его обитателей стала попытка властей ввести в 1780-е гг. в употребление «земляные яблоки» — картофель. Хотя «партикулярными людьми» он разводился уже в первой половине века, однако в целом по стране к этому «иноземному нововведению» относились с недоверием вплоть до середины XIX столетия.

В апреле 1765 г., будучи в Петербурге, губернатору Архангелогородской губернии Головцыну удалось раздобыть немного «земляных яблок», которые он и послал домой в сумке за своею печатью: «Надо полагать, что картофеля в сумке было очень немного, так как роздан он был губернское канцеляриею только пяти лицам».

Далее, по указу Сената от 31 мая 1765 г. Головцыну были присланы 525 экземпляров «сочиненного в медицинской коллегии о разводе и употреблении земляных яблоков, потетес называемых, наставления, для раздачи оных дворянству и прочим в губернии и провинциях обывателям».

Однако, как ни хлопотали власти, согласно рапортам сотских, результат был тот, что «или оных яблоков в почве вовсе не было», или «по Божескому изволению ни единого яблока урожаю не оказалось», или что «оных яблоков не токмо произращения и приплоду, но и того, что было посажено в земле, не обыскалось».

Почему результат этого указа был именно таким, остается только догадываться. Вероятнее всего, крестьяне просто проигнорировали указ, либо же тайно вырыли обратно посаженные корнеплоды, так как суеверно боялись «чертова яблока». Возможно, и эта затея властей провалилась, так как несколько опередила свое время, и условия для ее рецепции в провинциальном городе еще не были созданы.

Впрочем, суевериями и предрассудками были заражены не только провинциальные горожане, но и петербургский двор. Об этом свидетельствует ряд правительственных указов данной эпохи, затрагивавших проблемы городской повседневной жизни. Царское правительство несколько раз за столетие вырабатывало точнейшие инструкции о специальных церковных обрядах при эпидемиях. Так, в Костроме 1771 г., во время вспышки чумы, Екатерина II специально подтвердила прежний указ 1730 г., предписывавший в таких случаях трехдневный пост. После поста следовало «иметь крестный ход» по воскресеньям вокруг всего города, «а если где обширный город, то — на другой и на третий день». Во время этого «хождения, хотя по трудам и можно от вина и от пищи подкрепиться, но надлежит наблюдать, чтобы излишества наипаче к пьянству не оказалося».

Бургомистр г. Дмитрова И. А. Толченов описывал те же средства по борьбе с эпидемиями в своем городе — по воскресеньям крестные ходы от каждой церкви вокруг ее прихода и три крестных хода вокруг всего города. Сам бургомистр не одобрял эти меры, но ничего не мог поделать с указами из Петербурга, даже если они казались просвещенному городскому главе абсурдными. Правительство же считало крестный ход действенным средством и для борьбы с пламенем, против частых городских пожаров.

Правительственным указам вторили своими административными решениями и власти на местах. Порой эти решения носили весьма странный характер, особенно часто — в случае какого-либо знаменательного события. Например, в честь учреждения тульского наместничества состоялась церемония открытия приказа общественного призрения, которое закончилось несколько неожиданным для нас образом: «Дан был обед для 24 убогих старцев; потом каждому из них пристойное платье, обувь и по рублю награждения. При том, что в год они тратили около 17 копеек. <�…> Торжественное открытие тульского наместничества завершилось еще одним театральным спектаклем — был представлен сочиненный для сего случая торжественный пролог». Почему и с какой целью на «убогих старцев» были потрачены такие деньги и какой интерес у них могло вызвать театральное представление, остается только догадываться. Даже если допустить, что под «убогими старцами» здесь следует понимать уважаемых в городе нищенствующих монахов или юродивых, рвение властей все же носит весьма странный характер. Единственной возможной гипотезой в этом случае является предположение, что чиновники местного магистрата хотели таким образом выслужиться перед высшим начальством, но и эта идея не объясняет удивительного характера торжеств в Туле.

В целом, в XVIII в. заметно стремление властей ввести в жизнь города какие_то новые праздники, не связанные по своему содержанию с верованиями — христианскими или дохристианскими. Прежде всего, это были так называемые царские дни — первоначально празднование именин царя, царицы, позднее — и других членов царской семьи, рождение наследника и т. п. Целью правительства в этих случаях было, видимо, повышение авторитета царствующей династии. К царским дням примыкали праздники по случаю великих событий — побед, заключения мира и т. д.

Однако даже традиционные церковные праздники открывали простор для воплощения смелых идей местных властей, светских и церковных. Известный нам И. А. Толченов в 1778 г. встретил Пасху в Твери. Он записал в дневнике, что праздник начался в час ночи тремя пушечными выстрелами, которым отвечал благовест всех церквей. В соборе служили торжественную заутреню, причем евангелие читали сразу на четырех языках — греческом, латинском, русском и французском. В этом было, видимо, особое щегольство местных священнослужителей и, возможно, присутствовавших дворян, так как только они в городе могли владеть французским языком.

Порой городские власти принимали важные в масштабах города решения, которые вообще не поддаются рациональному объяснению. К примеру, известный пермский краевед Д. Д. Смышляев в свое время разыскал в городском архиве Перми весьма интересные сведения по начаткам благоустройства города. В «ордере» от 6 апреля 1787 года генерал_губернатор Перми А. А. Волков особо обратил внимание городской Думы на необходимость поддерживать в исправном состоянии «дорогу, идущую к кладбищу для погребения усопших, которая яко необходимейшая по течению жизни человеческой, должна быть сочтена равно якобы лежащая среди города улица». По иронии судьбы, эта дорога к кладбищу, которая была приравнена к городской улице, пересекала ручей под названием Стикс, отделявший погост от городской окраины. Так суеверие удивительным образом смешалось с античными аллюзиями в делах административного управления.

Сюрпризы населению преподносили иногда и выборные городские органы. Видимо, избранные представители от городских сословий очень быстро заражались чиновным бюрократизмом и начинали решать местные проблемы в лучших традициях российской системы управления. Анекдотичный случай произошел с одним тверским купцом, который решил заняться благотворительностью в обмен на послабления в налогах. Осенью 1790 г. купец второй гильдии Михаил Прасолов передал один из принадлежавших ему домов в ведение недавно открытого народного училища с начала нового календарного года. Он соглашался передать дом учреждению, если его освободят от постойной повинности, однако вскоре передумал и просил уволить его вообще от всех «личных городовых тягостей». Дума обсудила этот вопрос и отказала купцу. Через 3 года, в феврале 1794 г., Прасолов вновь попросил вернуть ему здание, так как на этом месте он надумал выстроить для себя каменный дом. На сей раз училище перенести — в другой дом, принадлежавший ему же. Так купец Прасолов поплатился за свою попытку извлечь выгоду из своих отношений с местной государственной властью.

Если же вернуться к казусам, вносимым в городскую жизнь центральными властями, то здесь нельзя не упомянуть такой орган управления населением, как Тайная канцелярия — коллегия, занимавшаяся политическим сыском. Наряду с реальными политическими преступлениями — заговорами, покушениями на высших сановников и т. д. — начиная с елизаветинских времен Тайная канцелярия карала за обсуждение личности государыни. Так, в 1750 г. некто Волков в Ярославле утверждал, что «государыня Елизавета уже не та, что прежде». Его приятель Павел Разаткин, будучи навеселе, добавил, что она стареет и слишком много ест. Обоих друзей за дерзкие разговоры сослали в неспокойный приграничный Оренбург.

Тем не менее, несмотря на откровенно репрессивные функции, все же Тайная канцелярия способствовала некоему социальному выравниванию в русских городах, так как по делам ее компетенции даже простолюдин и крепостной мог донести на влиятельного человека. Правда, если обвинение не подтверждалось, ябедника ждало тяжелое наказание.

Наконец, к парадоксам управления городами можно отнести те эпизоды, когда распоряжения в провинциальном городе отдает сама августейшая особа, остановившаяся там проездом. Вообще, ритуал встречи царей и цариц был достаточно проработан и включал в себя много традиционных элементов, самый известный из которых — поднесение хлеба_соли, которым всегда встречали в России всех почетных гостей. Но бывали и из ряда вон выходящие случаи.

Один из таких эпизодов произошел с императором Павлом I при его приезде в маленький волжский городок Козмодемьянск. Мещанин Федор Григорьевич Маслеников, очевидец события, так описывал происходящее: «Император Павел, проезжая в Казань, заехал сюда, повернув в сторону с Емолгашской станции. То было в мае, числа не помню. Часа два спустя после полден» прибыл Павел с великими князьями и генералом Нелидовым. «Для квартиры государю был отведен деревянный (каменных в городе не было — А.Г.) дом купца Колесникова, на площади, против церкви Успения (наиболее почетное место в городе)». «Толпы народа, в числе которого русские, чуваши и черемисы, разодевшиеся в самые нарядные платья, окружили дом. Хозяин с семейством, по прибытии императора, встретил его у дома и получил в подарок часы. Градской голова, купец Ермолаев, встретил его в комнатах и поднес на блюде хлеб и соль, которые были приняты милостиво (возможно, и здесь были подарки). <�…> Спустя несколько времени, государь показался у окна». В это время возвращалось с поля стадо; государь приказал народу раздвинуться и дать ему дорогу". Таким образом, даже элементарнейшие нюансы организации собственной «встречи с народом» император Павел вынужден был решать сам при удивительном бездействии местных распорядителей. Возможно, впрочем, что они были парализованы тем же благоговейным чувством, которое охватило и простой городской люд при виде монаршей особы, считавшийся сакральной в ту эпоху.

Следовательно, рассмотрение парадоксальных ситуаций, вызванных взаимодействием провинциального города с властями, доказывает нам устойчивость данной социальной структуры: даже в случае подчинения властным указаниям из Санкт-Петербурга русские города сохраняли свое своеобразие, а порой саботировали решения властей или даже противостояли им, хотя, конечно, русская провинция объективно нуждалась во многих культурных и экономических преобразованиях. Однако без желания горожан ни местным, ни церковным, ни центральным императорским властям не удавалось навязать провинциальному городу сколь-нибудь значительные реформы, противоречившие процессу постепенных, органических изменений в жизни русской провинции.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги нашего исследования, можно с уверенностью сказать, что вторая половина XVIII в., несомненно, стала временем роста и развития городов. В этот период русский провинциальный город стал полноценным историческим феноменом, особым миром, в котором, несмотря на различные природно-климатические и административные факторы в разных областях страны, появляются свои собственные закономерности, зарождается определенная культура и быт новой урбанизированной эпохи. Более того, как верно подметил В. В. Абашев, феномен русской провинции связан с прям-таки онтологическим свойством «вязкости» пространства, замедленности времени, статичности и рутинности городской жизни, дополненной в изучаемую нами эпоху аграрным характером экономики и однообразием повседневной жизни горожан. Однако именно такие свойства русской провинции придают городу удивительную для той переходной эпохи стабильность, и его значимые черты рельефно проступают в субъективных по определению исторических источниках личного характера.

Одной из важнейших черт русского провинциального города позднефеодальной эпохи стала его органическая связь с природной средой, укорененность в ней, достаточно сильная зависимость облика города от природно-климатических условий. Впрочем, зачастую городу приходилось отгораживаться и даже защищаться от вредных для его существования проявлений природной стихии. Даже если этого не происходило, провинциальный город не всегда удачно использовал окружавшие его природные ресурсы — порой он их игнорировал, либо, того хуже, использовал себе во вред.

С другой стороны, в противостоянии и взаимодействии с природой образуется особая городская среда, складывающаяся из сложного взаимодействия городской застройки, бытовых условий жизни и нравов горожан. Нам представляется, что русский город в указанную эпоху как будто «выбирал» оптимальные принципы организации и функционирования своей внутренней среды, в которой эклектически переплетались старое и новое, деревянная и начинавшаяся каменная застройка, «регулярные» планы и хаотичное расположение домов, уют и неустроенность быта горожан.

В отношении нравов городских обитателей стоит констатировать тот факт, что они серьезно детерминированы происхождением и сословной принадлежностью. Так, если провинциальные дворяне как представители самого образованного, передового и привилегированного сословия «просвещенного века» с петровских времен обязаны были следовать западной моде, могли позволить себе кооперирование и защиту своих групповых интересов, ношение европейского костюма и особые виды развлечений, то городское купечество и городские низы в отношении костюма и развлечений строго следовали заветам старины, а осознание собственных корпоративных интересов только начиналось даже у купечества как весьма влиятельного сословия. По сути, единственное, что отличало повседневную жизнь купечества от жизни мещанства или крестьянства, это их род занятий, объективно принадлежавший другой, капиталистической эпохе, хотя это обстоятельство и не проявилось пока в других жизненных аспектах. Что же касается простого люда в городах, то эта социальная группа была оплотом консерватизма и патриархальности в своих нравах, обычаях, костюме и развлечениях, но именно простой народ придавал русскому провинциальному городу тот исконный колорит, которого была, во многом, лишена столица Российской Империи Санкт_Петербург.

Однако достаточно устойчивая и размеренная повседневность провинциального города второй половины XVIII в. порой давала сбои, порождая абсурдные и курьезные эпизоды, причиной которых были либо нетривиально трактуемые, либо нарушаемые горожанами социальные нормы того времени, либо же насильственное вмешательство центральной администрации во внутреннюю жизнь города. Как бы то ни было, странные и парадоксальные ситуации, периодически возникавшие в русской провинции, говорят о сложности и переходности той эпохи в истории городской повседневности, которая начнет постепенно меняться в новом XIX веке.

В заключение стоит сказать, что повседневность русского провинциального города по-прежнему является значимой научной проблемой, нуждающейся в дальнейшем исследовании как в отдельных аспектах, так и в их совокупности, как на материалах отдельных местностей, так и на имеющих общероссийскую значимость. Особенно большая потребность существует, однако, в отношении концептуального осознания роли и значения русского провинциального города XVIII в. и иных эпох как целостного феномена русской истории и культуры, ведь Россия, как верно отмечали еще классики русской литературы XIX столетия, не ограничивается Москвой и Санкт-Петербургом. Россия — это как раз-таки все остальное, необъятный и загадочный мир провинции.

Список использованных источников и литературы

Источники:

1. Авдеева Е. А. Воспоминания об Иркутске // Отечественные записки. 1848. Т. 59. № 8.

2. Батурин П. С. Жизнь и похождения господина статского советника Батурина. Повесть справедливая, писанная им самим // Голос минувшего. 1918. № 1−3, 4−6.

3. Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Т. 1−4. СПб., 1871−1873.

4. Водворение картофеля в Архангельской губ. в 1789—1860 гг. Сообщ. А. Подвысоцкий // Русская Старина. 1879. Т. 26.

5. Дашкова Е. Р. Записки. Лондон, 1859.

6. Державин Г. Р. Записки // Сочинения. Т. 6. СПб., 1876.

7. Дневные записки путешествия академика Ивана Лепехина по разным провинциям Российского государства // Северные ворота России. Сообщения путешественников XVI — XVIII веков об Архангельске и Архангельской губернии. М., 2008.

8. Жалованная грамота городам // Российское законодательство X — XX вв.: в 9 т. Т. 5. Законодательство периода расцвета абсолютизма. М., 1987.

9. Записка, найденная в бумагах покойного купца С-ва // Купеческие дневники и мемуары конца XVIII — первой половины XIX вв. М., 2007.

10. Мигрин И. Похождения или история жизни Ивана Мигрина, черноморского казака. 1770−1850 гг. // Русская старина. 1878. Т. 23. № 9.

11. Неплюев И. И. Записки Ивана Ивановича Неплюева. СПб., 1893.

12. «О посадском Петре Волкове, обвиненном в толках, что царица испорчена» // РГАДА. Ф.7. Д. 1323. Л. 4−7.

13. Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства. Часть первая. СПб., 1773.

14. Письма леди Рондо // Русский быт по воспоминаниям современников. XVIII век. От Петра до Екатерины II (1697 — 1761). М., 2010.

15. Позье Е. П. Записки // Русская старина. 1870. Т. 1.

16. Попытка к освещению города Архангельска в 1780 г. Сообщ. А. Подвысоцкий // Русская старина. 1879. Т. 26.

17. Пребывание императрицы Екатерины II в Туле (Записал Н.Н. Андреев) // Москвитянин. 1842. Ч. 1. № 2.

18. Пыляев М. И. Старое житье. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 2004.

19. Пребывание императора Павла в Козмодемьянске в 1798 г. Рассказ очевидца // Русская старина. 1870. Т. 1.

20. Сегюр Л.-Ф. Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II (1785−1789). СПб, 1866.

21. Толченов И. А. Журнал, или записка жизни и приключений Ивана Алексеевича Толченова. М., 1974.

22. Травин Л. Записки. Псков, 1998.

23. Тюльпин М. Летопись о событиях в г. Твери тверского купца Михаила Тюльпина. Тверь, 1902.

24. Челищев П. И. Путешествие по Северу России в 1791 году. СПб., 1886.

25. Щербатов, М.М. О повреждении нравов в России // [Электронный ресурс] http://modernlib.ru/books/scherbatov_m/o_povrezhdenii_nravov_v_rossii/ (01.12.13) Литература:

1. Абашев В. В. Пермь как текст: Пермский текст в русской культуре и литературе XX века. Пермь, 2000.

2. Беспаленок Е. Д. Купечество в условиях западнорусского города в XVII — XVIII веках // Столичные и периферийные города Руси и России в средние века и раннее новое время (XI-XVIII вв.): материалы Второй научной конференции (Москва, 7−8 декабря 1999 г.). М., 2001.

3. Бойко В. П. Томское купечество в конце XVIII — XIX вв. Из истории формирования сибирской буржуазии. Томск, 1996.

4. Вдовина Л. Н. Повседневность городской жизни русской провинции // Русская провинция. Культура XVIII—XIX вв. М., 1991.

5. Глаголева О. Е. Русская провинциальная старина: Очерки культуры и быта Тульской губ. XVIII — первой пол. XIX вв. Тула, 1993.

6. Иванов А. Г. Русское купечество провинциальных городов Среднего Поволжья в середине XVIII века // Столичные и периферийные города Руси и России в средние века и раннее новое время (XI-XVIII вв.). М., 2001.

7. Кирсанова Р. М. Русский костюм и быт XVIII — XIX веков. М., 2002.

8. Коваленко Г., Смирнов В. Легенды и загадки земли Новгородской. М., 2007.

9. Козлова Н. В. Гильдейское купечество в России и некоторые черты его самосознания в XVIII веке // Торговля и предпринимательство в феодальной России. М., 1994.

10. Козлова Н. В. Некоторые аспекты культурно-исторической характеристики русского купечества в XVIII в // Вестник Московского университета, 1989. Сер. 8. История. № 4.

11. Куприянов А. И. Русский горожанин конца XVIII — первой половины XIX в. (по материалам дневников) // Человек в мире чувств. Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового времени. М, 2000.

12. Лиштенан Ф. Д. Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других. М., 2012.

13. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1993.

14. Лотман Ю. М. Бытовое поведение и типологии культуры в России XVIII в // Культурное наследие Древней Руси. Истоки, становление, традиции. М., 1976.

15. Люхтерхандт Г., Рыженков С., Кузьмин А. Политика и культура в российской провинции. М., 2001.

16. Максимов С. Сибирь и каторга. СПб, 1871.

17. Милов Л. В. О так называемых аграрных городах России XVIII в // Вопросы истории. 1968. № 6.

18. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

19. Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города. М., 1978.

20. Тарловская В. Р. Провинциальный город и просвещенный абсолютизм // Русская провинция. Культура XVII—XX вв.еков. М., 1993.

21. Титов А. А. Ярославль. М., 1883.

22. Чечулин Н. Г. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII века. Исторический очерк. СПб., 1889.

23. Щепкина Е. Н. Старинные помещики на службе и дома. Из семейной хроники (1758 — 1762). СПб., 1890.

24. Щербина Ф. А. История Кубанского Казачьего Войска. В 2-х тт. Екатеринодар, 1910;1913.

ПРИЛОЖЕНИЕ Русские мемуаристы и авторы воспоминаний второй половины XVIII века.

Болотов А. Т. Травин Л.А.

Авдеева Е. А. Батурин П.С.

Виды русских провинциальных городов Архангельск на рубеже XVIII—XIX вв.

Новгород в 1780-е гг.

Тверь в 1770—1780 гг.

Тульский Кремль в XVIII в.